Меж трех огней. Роман из актерской жизни

Николай Лейкин, 1902

В этом романе сатирика-классика читатель получает возможность проникнуть в закулисье театральной жизни начала XX века. Сопернические козни, покупные рецензии, невзыскательная публика, проблемы с финансированием и гонорарами и, конечно же, любовные интриги. В их сеть и попал главный герой произведения – актер Василий Лагорский. Следуя своей привычке, в каждом гастрольном городе он заводил по любовнице-коллеге. И надо же было так сложиться, что, когда он решил вновь сойтись с женой, приехав на летний сезон в Петербург, его предыдущие пассии оказались поблизости. И каждая требует денег, внимания, времени, а еще в труппе появилась молодая перспективная актриса…

Глава XIII

— Ну, теперь я твою жену видела и могу отправиться домой, — говорила Малкова Лагорскому. — Пьесу я знаю, так чего же мне еще? А завтра у нас спектакль. Пойдем ко мне, Василий, чай пить.

— Да что ты, Веруша! У жены в третьем акте самая лучшая горячая сцена. Надо принять меры против этого шиканья, — произнес Лагорский как бы с испугом. — Я должен побывать в буфете, прислушаться, что про жену говорит пресса. Прислушаться и сообщить жене. Она просила.

— Неисправим, хоть брось! — махнула рукой Малкова. — Слушай, Лагорский: я буду не на шутку сердиться, если ты так будешь говорить о Копровской. Помилуй, у тебя после трех слов четвертое слово — жена. Это даже оскорбительно для меня. Вдумайся, каково мне это слушать! Ведь у меня с тобой не мимолетная связь, не женский каприз. Я серьезно смотрю на то, что принадлежу тебе. А ты только: жена — и ничего больше.

Лагорский понизил тон.

— Я понимаю, Веруша, но что же делать, если она просила позаботиться о ней по-товарищески. Кроме меня у ней здесь нет знакомых мужчин. Я по-товарищески только. Нельзя же ее бросить на произвол судьбы. Мы разошлись, но не ссоримся, во вражде не находимся.

— Вечно одна и та же песня, — сказала Малкова. — Не понимаю я таких отношений. Около десяти лет я на сцене, видала виды, но не понимаю. Ну, если ты теперь идешь в буфет, то возьми меня с собой, угости чаем и раками. Ужасно люблю раков… «А денег у меня два франка и несколько сантимов», — процитировала она слова Любима Торцова из «Бедность не порок» Островского. Лагорский при этих словах весь съежился.

— Милая Веруша, готов бы я это сделать, я весь твой, — заговорил он, — но сейчас я, прежде всего, должен сбегать на сцену… А в буфет потом… Я обещал! По-товарищески обещал.

— Опять жена! Но ведь это уже превышает всякие границы! Это, это…

Малкова сердито вырвала свою руку из-под руки Лагорского.

— Нельзя же, Веруша, если я дал слово. Завтра я весь твой, завтра я всем своим существом к твоим услугам, но не сегодня. Завтра я и за паспортом твоим к мужу поеду.

— Провались ты совсем! Ничего мне не надо! Ничего!

— Если ты, Веруша, подождешь меня, пока я сбегаю на сцену… Подожди… Я вернусь… Вернусь, и во втором антракте и чай, и раки…

— Довольно! Достаточно я натерпелась! Я ухожу домой, и знай, что между нами все кончено! — гневно проговорила Малкова, приложила носовой платок к глазам и свернула в уединенную аллею.

Лагорский шел за ней. Его всего передергивало. Он видел, что она плачет.

— Веруша, успокойся. Ну, зачем делать скандал? Удивляюсь, как ты не можешь понять сценические товарищеские отношения… Десять лет актрисой, как сейчас сама сказала, и не понимаешь этих простых отношений.

Она обернулась к нему вся в слезах и с негодованием крикнула:

— Прошу оставить меня в покое! Прочь! Или я тебя… я тебя ударю.

Лагорский остановился.

«Закусила удила, — подумал он, тяжело вздохнув, — теперь с ней ничего не поделаешь, пока не остынет. Я помню… знаю по Казани… Бывало там всякое…»

Малкова сделала несколько шагов, опять обернулась и с дрожанием в голосе произнесла:

— И уж прошу больше ко мне ни ногой! Терпение мое лопнуло!

Он стоял, смотрел ей вслед, покачивал головой и, когда она скрылась, тихо пошел на сцену.

В уборной он встретил жену. Она полулежала на убогом диванчике. Горничная стояла перед ней с рюмкой, наполненной валерьяновыми каплями. Тут же был и Артаев.

— Но ведь ничего особенного не случилось, — утешал ее Артаев. — Мы ожидали большего. Наши все-таки заглушили их безобразия, и вас вызвали с треском.

— Какой же это треск! Что вы! — отвечала Копровская. — С треском!

— Сильнее в первом акте невозможно. Вот в третьем… Вы подождите третьего… Хлебнет публика в буфете, явятся чувства, и тогда будет совсем другой интерес.

— Но я вся дрожу… Я боюсь… Я могу предполагать, что во втором акте еще хуже будет.

— Успокойтесь, барынька, успокойтесь. Мы поддержим… А сейчас я вам для успокоения стаканчик пуншгласе с рюмочкой мараскину пришлю! Выйдет легкое асаже, и все прекрасно будет, — проговорил Артаев, выходя из уборной.

Копровская увидала Лагорского.

— А, это вы? Пожалуйте, пожалуйте сюда! — заговорила она раздраженно. — Отлично же вы все устроили, о чем я вас просила.

— Сделал все, что мог, Наденочек, — отвечал Лагорский. — Что же я могу сделать больше? Наши обещали, и некоторые перед спектаклем разбежались. Да билетов на места к тому же у меня не было.

— Не мели вздор! Ты сидел рядом с Малковой! — закричала на него Копровская. — Настина мне все рассказала. Ты сидел, впившись в нее глазами, и млел, так до того ли тебе, чтоб настоящим манером позаботиться о жене! И все-то ты врешь! Ты изолгался, как последний мальчишка! Просил кресло для Колотухина, а сам отдал его Малковой. Лгунишка…

— Малковой я потому отдал, что у Колотухина уж оказалось свое кресло. Колотухин сидел сзади нас и аплодировал тебе, и Малкова аплодировала.

— Врешь! Не ври! Настина сказала, что Малкова мне шикала.

— Врет твоя Настина. Нагло врет.

— Не моя она, а твоя! Ты с ней жил. Она даже твоя креатура. Ты и актрису-то из нее сделал. Я все знаю, мне все известно! Нет, Лагорский, так жить нельзя! Так жить невыносимо! Я не могу, не могу, не могу!

Копровская закрыла глаза платком.

— Наденочек, успокойся… Тебе вредно. Так волноваться тебе нельзя… — уговаривал ее Лагорский. — Ведь тебе впереди еще два акта. А в первом акте, право, ничего дурного не вышло. Ты прекрасно играла, была даже в ударе, была к лицу одета. Тебя вызвали, проводили отлично. Что два-три осла шикать-то начали, так что за беда! Это покупные шикальщики, а не публика. Фигнер — певец какой любимец публики, а и ему сколько раз шикали. А он и в ус себе не дует. Чихать хочет. Прямо — чихать. А из публики тебе аплодировали. Здесь сухая публика, здесь райка нет, но и она аплодировала. Даже очень аплодировала. Я видел даже, что тебе один генерал в первом ряду хлопал, сильно хлопал, — соврал он. — И наконец, это ведь первый акт был, который всегда без особенных хлопков проходит, а результатов надо ждать в третьем акте.

Копровская несколько успокоилась. Она поднялась с дивана, села перед зеркалом и стала с помощью горничной прикалывать себе шляпку на голову.

— Ну что же, был ты в буфете? Прислушивался к разговору публики? Видел кого-нибудь из рецензентов? Что про меня говорят? — спросила она Лагорского.

— Хвалят, хвалят… Неодобрительных отзывов я не слышал, — врал Лагорский. — Конечно, я забежал туда на минутку, но ничего худого я не слыхал.

— Зачем же ты там не остался дольше!

— Ах, Надюша! Да ведь сама же ты велела поскорей сюда прийти.

— Я велела прийти с результатами. Кого же ты из рецензентов видел? Из каких газет? — допытывалась Копровская.

— Да, право, я не знаю. Ведь я еще не успел ни с кем ознакомиться. Потом узнаю и сообщу тебе! Черный такой… в очках… Он хвалил и называл тебя актрисой московского пошиба, — продолжал врать Лагорский.

Лицо Копровской просияло улыбкой.

— Московского пошиба… — повторила она выражение Лагорского и сказала ему: — Ну, иди теперь в сад, в буфет — и везде прислушивайся… Да постарайся познакомиться с рецензентами-то… А потом мне расскажешь.

Как камень свалился с плеч Лагорского, когда он вышел из уборной жены. Он ожидал бо́льших упреков.

Проходя по сцене, он натолкнулся на Настину. Она была уже одета для роли.

— Лагорский! Я надеюсь, что вы мне найдете завтра комнату, — сказала она. — Поищите. Вы должны это сделать. Во имя наших отношений должны. А то поссоримся.