Меж трех огней. Роман из актерской жизни

Николай Лейкин, 1902

В этом романе сатирика-классика читатель получает возможность проникнуть в закулисье театральной жизни начала XX века. Сопернические козни, покупные рецензии, невзыскательная публика, проблемы с финансированием и гонорарами и, конечно же, любовные интриги. В их сеть и попал главный герой произведения – актер Василий Лагорский. Следуя своей привычке, в каждом гастрольном городе он заводил по любовнице-коллеге. И надо же было так сложиться, что, когда он решил вновь сойтись с женой, приехав на летний сезон в Петербург, его предыдущие пассии оказались поблизости. И каждая требует денег, внимания, времени, а еще в труппе появилась молодая перспективная актриса…

Глава IX

Спектакль в театре сада «Карфаген» был назначен в восемь с половиною часов вечера, а перед спектаклем в шесть часов служили в ресторанном зале молебен для открытия летнего сезона. На молебствие были приглашены все артисты театра, а равно и персонал садовых увеселений, но явились очень немногие. Иные считали время между репетицией и спектаклем для себя неудобным и предпочитали, пообедав, отдохнуть — это были главным образом женщины, — а иные, большею частью мужчины, не пришли потому, что узнали, что после молебна никакой закуски не будет. На молебне, впрочем, стояли вся садовая и ресторанная администрация, официанты, билетеры, режиссер — маленький юркий человечек, суфлер — худой и длинный чахоточного вида человек, два черноусых акробата — очень красивые статные итальянцы, испанка-танцовщица с необычайно громадной косой, свернутой в тюрбан, кое-кто из русских артистов на маленькие роли и три приехавших газетных рецензента. Во главе всех стоял антрепренер купец Анемподист Аверьянович Артаев — пожилой, небольшого роста человек с бородкой с проседью. Он был почему-то в мундире, присвоенном членам одного благотворительного общества, при шпаге, с треуголкой в руке и с ушами, заткнутыми морским канатом. Газетные рецензенты, приехав на молебен, также были удивлены, что после молебна не будет обеда и даже закуски, но антрепренер Артаев успокоил их, говоря:

— Мы ужин после спектакля делаем-с. Ужин-с… На ужин милости просим. А обед или даже закуску нельзя… Совсем нельзя… Я уже думал об этом, но нельзя. Судите сами: ежели артист урежет муху, то каков он будет в спектакле! А после спектакля — самое хорошее дело.

Рецензенты согласились с его доводами и после молебна отправились обедать в буфет сада, причем Артаев напутствовал их словами:

— А для представителей печати у нас положение — пятьдесят процентов скидки, кто за свой счет потребляет. Не обижайте только нас в газетах.

После семи часов на сцену начали собираться артисты театра и направлялись в уборные. Копровская жаловалась, что не достала извозчика.

— Вообразите, более полуверсты пришлось от дома пешком тащиться! А все Лагорский… Был извозчик, но Лагорский вздумал с ним торговаться, а он хлестнул лошадь и уехал. А я с гардеробом… Еще хорошо, что дворник помог и дотащил картонку, а то горничная прямо упала бы от изнеможения. У ней, кроме того, картонка с шляпкой, зонтик в чехле и ящик с гримировкой. Да не толкись ты тут попусту! — крикнула она на мужа, начавшего скручивать для себя папироску.

— Друг мой, да ведь сама же ты просила тебя проводить в уборную. У меня в кармане твои складные подсвечники и свечи. Возьми их, — сказал Лагорский.

— Передай Фене. Леденцы захватил, которые я принимаю, чтоб горло не сохло?

— Вот коробочка. Я кладу на стол. Могу теперь уходить?

— Постой. Погоди. Ты куда?

— Да ведь ты гонишь.

— Я не гоню, но терпеть не могу, когда ты без дела слоняешься, рассядешься и сейчас начинаешь свертывать для себя соску. Ну, иди да хлопочи насчет чего я тебя просила. А портных Тальникову своему поручи. Да и сам наблюдай. А то ведь они могут не вовремя начать аплодировать и дело испортят. Услужливый дурак опаснее врага. А ты пьесу знаешь.

— Да и Тальников знает. Она у нас шла в Казани.

— Нет, ты все-таки сам наблюдай. Да, пожалуйста, Василий, зря не толкайся в буфете.

— Позволь. Ты ведь просила меня постараться познакомиться с рецензентами, прислушаться и узнать, что о тебе говорят.

— Да, да… Но я говорю вообще… И бога ради не прозевай моих выходов… Наблюдай… А мне потом скажешь, что у меня не эффектно. Ведь пьеса не один раз пойдет. Ну, иди и хлопочи… А после первого акта зайди ко мне.

— Бог мой! Да ведь должен я в антрактах с рецензентами-то! — воскликнул вышедший из терпения Лагорский.

— Да, да… Но, все-таки, ты можешь поделить время. Послушаешь, что в буфете рецензенты будут говорить, и потом сюда… — поправилась Копровская и стала раздеваться, расстегивая корсаж.

Лагорский вышел из уборной, стал проходить сзади поставленного уже павильона, проталкиваясь среди плотников, бутафоров и разной театральной прислуги, как вдруг услышал женский голос:

— Лагорский! Постойте! Даже и в американских землях, когда проходят мимо знакомых женщин, то останавливаются и здороваются.

Он остановился, посмотрел по сторонам. Из-за декорации, «пришитой» к полу и изображавшей куст, вышла маленькая кругленькая женщина с вздернутым кверху носиком, очень миловидная, в кофточке из драпа, имитирующего мерлушковый мех, и в громадной не по росту шляпке с перьями и цветами.

— Здравствуйте, Василий Севастьяныч, — сказала она, протягивая руку в бледно-желтой перчатке.

— Ах, Настенька!.. Настасья Ильинишна. Вас ли я вижу! — проговорил Лагорский и пожал ее руку.

Это была та самая Настина, когда-то горничная актрисы Милковой-Карской, которую Лагорский, сманив с места, превратил в маленькую актриску и жил с нею около года.

— Какой ты гордый… Проходите мимо и не кланяетесь, — продолжала Настина. — А ведь, кажется…

— Не видал, голубушка, а то неужели бы я!.. — оправдывался Лагорский.

— А я здесь служу. Недавно узнала, что и вы рядом с нами в театре «Сан-Суси» служите. Все хотела повидаться с вами, сходить к вам на репетицию, но как-то не удавалось…

— Служу, служу… Ну, увидимся потом…

Лагорский протянул Настиной руку и хотел уходить.

— Постойте… — остановила она его. — Я ведь очень рада, что увидалась с вами. Целую зиму не видела… весь зимний сезон. И ни одного письма, а обещал. Ведь если я не писала, то мужчина должен первый… Да и как я пишу! Словно слон брюхом… А я все ждала… Вот, думаю, Василий напишет! И не стыдно?..

Лагорский молчал, переминался с ноги на ногу и хмурился. Настина взяла его за рукав.

— Василий Севастьяныч, да что вы такой! Или вам неприятно, что я вас остановила! — вскричала она.

— Что ты, Настенька… — отвечал он в замешательстве и, обернувшись, взглянул по направлению к уборной жены. — Отчего же не рад? Даже очень рад, — прибавил он.

— Ну то-то. Ведь жили душа в душу. Более года жили, — не отставала от него Настина. — Ну-с, познакомилась я с вашей женой Копровской, так как мы вместе служим. Знаете, ведь никогда я не воображала, что жена ваша Копровская. Я ведь все думала, что жена ваша Малкова, настоящая законная жена. Ведь у вас от Малковой были дети.

— Да, были. Они посейчас живы… — пробормотал Лагорский.

— А Копровская лучше Малковой, право, лучше… — бормотала Настина. — Вы, стало быть, опять сошлись с Копровской? Я слышала, что сошлись. Но ведь вы ветрены, милый друг. Сегодня Копровская, завтра Малкова, потом Настина, а еще потом какая-нибудь Иванова. Правда ведь? — задала она вопрос, понизила голос и проговорила: — А что ж ты, Василий, не спросишь о нашем ребеночке?

Голос ее дрогнул.

— А что он? Где он? Здоров? — спросил Лагорский.

— Умер, Вася, умер… — слезливо отвечала Настина, вынула носовой платок и стала прикладывать к глазам. — В декабре прошлого года умер. И как, говорят, страдал! Я хотела тебе писать, но тут начали ставить у нас «Феодора Иоанновича», начались репетиции, репетиций много… Да и как я пишу? Я совсем не умею писать. Я как лягушка… А то еще хуже…

— Ну, до свидания. Увидимся, — прервал ее Лагорский.

— Да, да… Конечно… Очень рада. К себе пока не зову. Я в городе, в гостинице, но несносно ездить сюда, далеко… — говорила Настина. — Переберусь сюда. Поближе к театру. Нет ли где здесь отдающейся комнаты со столом?

— Не слыхал я…

— Завтра буду искать. Непременно надо переехать сюда. И вот как перееду сюда — милости просим ко мне… Торопишься? — задала она вопрос. — Ну, ступай.

— В буфете ждут, — отвечал Лагорский и побежал через сцену.