Меж трех огней. Роман из актерской жизни

Николай Лейкин, 1902

В этом романе сатирика-классика читатель получает возможность проникнуть в закулисье театральной жизни начала XX века. Сопернические козни, покупные рецензии, невзыскательная публика, проблемы с финансированием и гонорарами и, конечно же, любовные интриги. В их сеть и попал главный герой произведения – актер Василий Лагорский. Следуя своей привычке, в каждом гастрольном городе он заводил по любовнице-коллеге. И надо же было так сложиться, что, когда он решил вновь сойтись с женой, приехав на летний сезон в Петербург, его предыдущие пассии оказались поблизости. И каждая требует денег, внимания, времени, а еще в труппе появилась молодая перспективная актриса…

© «Центрполиграф», 2022

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2022

* * *

Глава I

В летнем театре на сцене первая репетиция. Поставлен ободранный павильон. Холодно. Везде сквозит. Чахоточного вида суфлер в пальто с выеденным молью воротником сидит на суфлерской будке и подает реплики двум репетирующим актрисам — одной молодой, закутанной в перовое боа, другой пожилой в накинутом на голову сером суконном платке. Рядом с суфлером режиссер на стуле — пожилой человек в бороде с проседью. На голове его красная турецкая феска с черной кистью, шея завязана белым кашне. Он держит в руке тетрадь, прислушивается к репетирующим актрисам и курит папиросу.

— Постойте… — останавливает он движением тетради пожилую актрису. — Эту сцену я вас прошу вести гораздо нежнее. Вы мать, перед вами дочь. Вы очень хорошо знаете, на какой опасный подвиг вы ее отправляете.

— Я, Феофан Прокофьич, понимаю, но ведь сегодня первая репетиция… Можно сказать, считка… — отвечает актриса.

— Прекрасно, моя родная, но и со считки уж нужно давать тон. Иначе вы не войдете в роль. Да и я, как режиссер, вижу вас в первый раз. Никогда раньше с вами не служил и должен ознакомиться с вашими способностями для последующих ролей. На этой же неделе я должен раздавать роли для другой пьесы. Повторите… И пожалуйста, эту сцену понежнее.

— Ах, вы какой, право… — жмется пожилая актриса. — Разумеется, на следующей же репетиции я буду читать вовсю…

— Невозможно, моя дорогая… Вы на всех репетициях должны вести вовсю, иначе мы не ознакомимся. Тут в пьесе ремарки нет. Но, по-моему, вы должны даже обнимать дочь, говоря эти слова. Ну-с, пожалуйста… Я слушаю.

Сцена повторяется.

За павильоном толпятся актеры и актрисы в самых разнообразных одеждах, ожидающие своего выхода. Между ними помощник режиссера, молодой белокурый малый в усах и с книжкой выходов. У мужчин по большей части воротники пальто подняты, на голове мягкие фетровые шляпы. Все они жмутся от холода. Все они собрались с разных концов России, и многие не знакомы еще друг с другом. Курение папирос идет вовсю. Один из актеров — рослый, красивый, но несколько с одутловатым лицом брюнет — сидит на пне и свертывает папиросу, тщательно облизывая бумагу. Он в светло-сером франтовском пальто, в красном галстуке, в который воткнута булавка с крупной жемчужиной, и в глянцевитом цилиндре. Золотое пенсне на цепочке болтается поверх пальто. К нему приглядывается маленький кругленький блондинчик с плохо выбритым лицом, в потертом пальто и жокейской фуражке. Наконец, он подходит к нему и говорит:

— Лагорский… Не узнаете? Когда-то в Казани и Симбирске… Помните?

— Бог мой! Кого я вижу! Мишка Курицын сын! — восклицает брюнет, поднимаясь с пня.

— Зачем же ругаться-то, Василий Севастьяныч…

— Я, брат, любя. Здравствуй… Как же тебя не помнить! Я о тебе сказки детям рассказываю.

Лагорский снимает цилиндр и троекратно целуется с Мишкой Курицыным сыном.

— Я знал, Василий Севастьяныч, когда ехал сюда, что вы здесь на героические роли, — улыбаясь во всю ширину лица, говорит Мишка. — В газетах прочел… Ехал и радовался, что увижусь с вами… Вы, Василий Севастьяныч, мне жизнь спасли, и это я помню чудесно.

— Да, да, да. И это я помню… Ты-то как сюда попал?

— Через московское бюро. На роли вторых простаков, Василий Севастьяныч.

— На полсотни в месяц?

— Подымайте выше, Василий Севастьяныч. Семьдесят рублей.

— Ого! Ты, брат, прогрессируешь, Мишка! — шутливо отнесся к нему Лагорский и похлопал его по плечу. — Не пьешь больше?

— Малость балуюсь, но в умеренном тоне. Я, Василий Севастьяныч, уж теперь не под фамилией Перовского играю, а под своей собственной… Тальников я…

— Что же, скандал какой-нибудь где-нибудь вышел, что ты переменил фамилию?

— Нет, так-с. Что же свою Богом данную фамилию обижать? Лучше же ее увековечить. Подумал, подумал: «Зачем я по сцене Перовский? Буду Тальников». Ну и стал Тальников.

— От долгов лучше скрываться, когда под чужой фамилией играешь.

— Какие у меня долги, Василий Севастьяныч! И наделал бы, может статься, да никто не верит. А как здоровье вашей супруги Веры Константиновны, Василий Севастьяныч? — спросил Тальников.

— Жена? Она здесь… Она в театре, который с нами рядом, будет играть. Она в «Карфагене»… В театр сада «Карфаген» приглашена… Там легкие пьесы… Только я говорю не о Вере Константиновне, а о жене, о Надежде Дмитриевне Копровской. На триста рублей она приехала.

— Позвольте, — остановил Лагорского Тальников. — Но ведь в Казани у вас была супруга Вера Константиновна Малкова. Помните, когда вы в «Европе» стояли и я ходил к вам по утрам ординарцем?

— Малкова мне не жена. Она так…

— Боже мой… А ведь я ее за вашу супругу считал! Душа в душу жили. Ведь у вас от нее была дочка Наташа?

— Даже две: Наташа и Катя… Но Малкова мне, Мишка, не жена, хотя она прекрасная женщина, прямо святая женщина.

— Где же она теперь, Василий Севастьяныч? Я про Малкову…

— Вообрази, здесь, в труппе. Сегодня ее нет, но завтра она будет. А я теперь сошелся с женой. Не знаю, как и быть, — пожал плечами Лагорский. — И можешь ты думать, она, эта самая Малкова, живет через пять-шесть дач от меня, на той же улице. Жена покуда ничего еще не знает, но Малкова уж ревнует. Она — женщина-огонь.

Лагорский улыбнулся.

— Затруднительное ваше теперь положение, Василий Севастьяныч, — произнес Тальников.

— Водевиль, — отвечал Лагорский. — Но вздор, вывернусь. Как в водевиле и вывернусь. Ведь это у меня всегда и во все времена было. Только, разумеется, не так близко. Ведь и при Малковой… Помнишь, там у меня была вдова купчиха? И от ней есть.

— Шельганова? Помню. Вы меня брали к ней. Я там в ее именины таперствовал.

— А я помню, что ты там бобровую шапку стянул.

— Уж и стянул! Просто обменялся по ошибке.

— Вместо драповой-то бобровую взял?

— Выпивши я был, Василий Севастьяныч. Ведь такое происшествие с каждым может случиться.

— С каждым! Однако бобровой-то шапки все-таки ты не возвратил.

— Бедность, Василий Севастьяныч… Получал всего тридцать рублей. Вы с Шельгановой любовью выманивали, а мне так Бог послал.

— Выманивали! Что ж ты меня за альфонса считаешь, что ли! — возвысил голос Лагорский.

— Зачем за альфонса? Просто вы большой сердцеед… хе-хе-хе… — поправился Тальников.

— Ну, то-то, — самодовольно проговорил Лагорский и выпрямился во весь рост. — Послушай… Ты помнишь Настю, горничную Милковой-Карской? Бутончик такой был в Симбирске за кулисами. Настя…

— Как же не помнить-то! Вся труппа за ней гонялась.

— Ну а я ее тогда сманил, увез в Нижний и жил с ней. Прелестный был цветочек.

— Знаю-с. На моих глазах все это было. В Нижнем-то только я не был.

— Ну вот из этой Насти я сделал маленькую водевильную актриску… Окрестил ее для сцены На́стиной. Хорошенькая… Личиком брала… Она и в водевиле, и в оперетке на маленькие рольки… Привязана была ко мне, как кошка. Более года мы с ней жили, имел я от нее сына, который теперь в деревне у ее матери на воспитании. Мы не расходились… А просто ангажемента нам не случилось вместе в одном городе, и пришлось разъехаться. Настя поехала в Тифлис, а я в Вологду… Если бы ты видел, какие сцены прощания были! — рассказывал Лагорский, но тотчас же махнул рукой и прибавил: — Впрочем, ты этого ничего не понимаешь!

— Отчего же не понимать? У меня, Василий Севастьяныч, сердце также чувствительное, — обидчиво произнес Тальников. — Физиономией я не вышел, а сердцем…

— Ну, что об этом говорить! — перебил его Лагорский. — Так вот, я тебе хочу сказать, что и эта Настина здесь и играет рядом в саду «Карфаген». И можешь ты думать, какое совпадение: тоже живет на даче в полуверсте от меня. Жена, Малкова, Настина. Стало быть, я меж трех огней. И не тужу.

— Вам выходить, господин Лагорский… — шепнул ему помощник режиссера.

Лагорский вышел на сцену.