Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

006

«Думаете, сказочка про курочку Рябу существует самостоятельно и ни с чем не связана? Как бы не так! — говорил Хрущёв, пока мы шли вдоль прибоя. Он кипел энергией, и взялся по дороге развлекать нас — Вы только вдумайтесь, друзья! В одной сказке курочка Ряба снесла деду яичко, с бабой… да! А в другой сказке те же самые дед с бабой занимаются изготовлением колобка. Одни и те же действующие лица, а сказок таких целая тьма. То дед с бабой бьют яичко, то пекут колобка, то сажают репку, то лепят глиняху, а то и Снегурочку лепят. Всякий раз они оказываются обязательными героями второго плана. О чём это говорит? О том это говорит, что первоначально была некая большая история, в которой дед с бабой главенствовали, а не толклись на задних позициях! Разорвав произведение на множество мелких частей, вполне возможно переместить основного героя на уровень второстепенного. Для чего это сделано? Чтобы спасти этого самого, главного, от полного забвения! Дед с бабой спрятались за осколками некогда цельной, но разбитой конструкции, и таким образом выжили. Они сидят во всех сказках и вопиют изнутри них… о чём? О парадигме реального мироустройства, вот о чём!

Возьмите для примера две сказки — «Курочка Ряба» и «Колобок». Давайте, проследим за очевидными аналогиями. Колобок тоже круглый, как и золотое яичко! Он тоже может кататься. Выходит, колобок создан по образу и подобию золотого яичка, но создан уже не природой-матерью в образе курочки, а рукотворно, дедом и бабой. Опять же, судьба его такая же драматическая. Яичко разбили, колобка утеряли.

Мы знаем, кто съел колобка, но дед с бабой не могут знать, кто его съел. Для них колобок — был и сплыл. Дед, кстати, сам хотел его съесть. Сказочка с того и начинается, что дед проголодался и думает: «Кого бы мне счавкать?» Так что, колобок был изготовлен для съедения, но избежал этого, благодаря тому, что обрёл самостоятельную волю»

«Дядя Петя, как же он избежал? — возразил Хрущёву Ваня Устюжанинов — В конце концов, его всё-таки съела Лисичка-сестричка!» «А! Правильно ты заметил! — похвалил Пётр отрока — Это говорит нам про то, что невозможно миновать своего предназначения, как бы ты ни катался. Мы вон с тобой, считай, полземли обогнули туда-сюда, а никуда не делись. Всё равно судьба-злодейка нас догонит и даже обгонит…»

Пётр был вынужден прервать развитие мысли о сказках и судьбах, поскольку вся наша компания вышла к поляне, которую можно было бы назвать дворцовой площадью. Именно тут находилась главная хижина и тут же собрались все жители племени.

Ампансакабе восседал в самом видном месте. Он поприветствовал нашу делегацию взмахом руки. Остальные расступились, предоставив нам место в общем кругу. Мы уселись. Каждый получил по пустой чашке, весьма просто изготовленной из ореховой скорлупы. Хрущёву чашка не понравилась, и он сказал, покачивая её в руке: «Надо было свои кружки брать. Кто ж ходит в гости без стакана?»

Море за пальмами мерно набегало на берег. Его ропот долетал до площади, хотя и не в той мере, чтобы заглушать человеческие голоса. Большинство малагасов — молчали в ожидании речи предводителя. Замолчали и мы. Наконец, император обратился ко мне, и толмач стремительно перевёл: «Готов ли ты рассказать нам про то событие, которое совпало бы в большей, или меньшей мере с твоими ощущениями нынешнего утра?» Я заявил о готовности, и вождь велел говорить.

Я встал, и как мог, изложил историю моей юности про отбытие новобранцев на семилетнюю войну, про дождь в Вене и суматоху штатских. Даже про курицу упомянул в финале. Многие слова моего рассказа были неизвестны местному толмачу, а виденные мною образы вовсе недоступны для здешнего воображения. Тем не менее, я попытался донести представление о далёкой стране, где стоят большие каменные дома, а люди надевают на себя много матерчатой одежды. При помощи моих русских спутников я показал, как может двигаться строем и в ногу колонна. На словах и жестами изобразил многочисленных беженцев с корзинами и кулями.

Про потоки воды с неба, местные люди знали, ибо тропические дожди регулярны на Мадагаскаре. Мне лишь оставалось пояснить, что эти потоки бывают холодными. Для убедительности мне приходилось много прыгать и перемещаться из стороны в сторону, от чего к концу повествования я порядочно вспотел. Оглядев племя, к своему огорчению, я не обнаружил никакого душевного отклика. Лица малагасов оставались безучастны, будто ничего удивительного они не услыхали.

Разочарованный публикой и собой, я обернулся к ампансакабе. Лишь его внимательный взгляд выражал нечто похожее на понимание. Даже тень доброжелательной улыбки почудилась мне в его лице, когда вождь заговорил, а толмач перевёл его слова: «Я ценю твоё старание, белокожий чужеземец, хоть и не все из нас готовы тебе поверить. Даже у меня, пожилого человека, многое повидавшего на своём веку, вызывает удивление мужской танец, когда вы идёте в ногу, и больше ничего не производите. Это чересчур скудно, и даже нелепо. В наших местах безумие не может пользоваться успехом, хоть я и не отрицаю возможности его существования.

Но сейчас солнце близится к закату, а ночь протягивает к нам пальцы теней. Сядь, чужестранец, и вслушайся в музыку. Может быть, ты увидишь картины иного мира, и они покажутся тебе не менее реальными, чем собственные воспоминания? Когда музыка стихнет, ты сам сможешь сказать, то ли самое видел ты, что пытался рассказать, или же это будет нечто иное»

Два мальгаша обошли сидящих и разлили по всем чашкам желтоватый напиток из допотопного сосуда. Малагасы неспешно прихлёбывали эту жидкость, что внушило мне уверенность в её безвредности. Я попробовал питьё, и обнаружил некое сходство с квасом, который доводилось пить в России. Но здешний квас содержал в себе и алкогольный продукт кислого брожения, что сразу унюхал Хрущёв. Он пробурчал тихо: «Похоже на пиво, но даже квас бывает крепче» — и солидно глотнул туземной браги.

Гриша Кузнецов приложился третьим, после чего посоветовал Ване: «Можешь пить. Это пиво детское». Ваня послушался, но хлебать размашисто не стал, а пил мелко, подражая местной публике и мне. Смекалистый отрок.

Склонный к насмешкам и прогнозам Григорий Кузнецов изрёк: «Сейчас начнут морок наводить» — и не ошибся. По сигналу вождя, местный барабанщик ударил в примитивный музыкальный инструмент. Звук был негромким и даже глухим. Плавно взлетела колотушка над барабаном, и удар повторился ещё. Потом — опять. Музыкант соблюдал довольно медленный и монотонный ритм, в некоем согласии с отдалённым от нас морским прибоем. Как только я уловил сию взаимосвязь, в игру вступили два других барабана — поменьше первого, а затем и ещё четыре тамтама вклинились в общий ритм, создавая в нём нечто дробное и промежуточное. Мне показалось, будто барабаны эти проводят незримую нить между звуком далёкого прибоя и стуком моего собственного сердца, которое билось внутри меня, да и где бы ему биться ещё?

Тени от пальм пересекли площадь, проткнули насквозь мою внутреннюю суть и внешний мир. Казалось, они растворяют меня в пространстве острова, и не хватает сущего пустяка, чтобы я слился с песком и морем, с пальмами, людьми и тенями, или же с одними тенями, похожими на людей. Сущий пустяк подоспел тут же, как я о нём подумал, и проявился в хриплом сопении трёх деревянных труб. В верхние узкие их части дули пожилые туземцы со сморщенными лицами, а внизу, на больших камнях были расположены широкие раструбы, низкий звук из которых растекался по площади и заставлял вибрировать землю.

Туземцы не ударились в пляс, а продолжали сидеть неподвижно, лишь иногда прикладываясь к сосудам. Поскольку не происходило никакого действа, на коем было бы возможно собрать внимание, я перевёл взгляд на своих спутников, чьи физиономии казались родней, чем смуглые лица туземцев, и обнаружил в них некоторые изменения.

Вечно недоверчивая рожа Григория заметно помягчела, а его серенькие глазки выразили благостное умиротворение. Облокотясь на локоть, он полулежал в позе римского патриция, и всем видом изображал снисхождение к неразумным подданным. Пётр Хрущёв — напротив — помрачнел и насупился. Видимо, алкоголь пробрался к его беспокойному, вечно требующему действий мозгу. Страждущий дух Петра так и пульсировал в его морщинах. Бесхитростное лицо Вани отражало удивлённое ожидание, словно находился он пред сказочной дверью, за коей вот ужо должны были развернуться чудеса.

Наблюдение за компаньонами мне наскучило. Отхлебнув ещё туземного пива, я решил воспользоваться отсутствием внешних событий для внутренней работы пространственного конструирования. Одним лишь представлением я стал наблюдать за тем, как могут перемещаться вершины простейшего тессеракта, который в геометрии называется ещё и тетраэдром, либо трёхгранною пирамидою.

Вершинам тетраэдра для лёгкости перемещений, присвоил я свои цвета: красный, жёлтый, зелёный и синий — соответственно. Представив основание лежащим на плоскости, я стал медленно уменьшать высоту пирамиды, то есть, приближать красную вершину к земле вплоть до той поры, когда она коснулась нижнего треугольника и разрубила его прилегающими к себе рёбрами на три других треугольника, каждому из коих предстояло в дальнейшем вывернуться в самостоятельную плоскость. Вершина продолжила движение вниз, и пирамида оказалась перевёрнутой.

Работа сия никоим образом не приносит продукта, и совершается исключительно в голове, без механического воплощения. Однако, при должной тренировке можно достичь крайней чёткости воображаемого зрелища, когда вершины тетраэдра сохраняют свою цветовую идентичность, рёбра проявляют должную растяжимость, а грани сияют наподобие масляных пятен, либо мыльных пузырей.

Вслед за красной вершиной я проделал такую же эволюцию с жёлтой, затем вывернул тетраэдр при помощи зелёной вершины, и собирался уже двигать синюю, когда старый вождь протяжно запел низким голосом, порой переходящим в рокот.

Это самое пение на фоне усыпляющего ритма окончательно развлекло меня. Остатки критического разума пытались удержать восприятие мира, сосредоточиться либо на внутренней истории с тетраэдром, либо на лицах туземных трубачей, на их раздутых щеках и оттопыренных ноздрях. Задержать мысль на чём либо становилось всё сложней. Тени от пальм стремительно увеличивались, погружая мир в темноту наступающей ночи. Это явление так же не хотело удерживаться в поле внимания.

В конце концов я спросил себя: «Так ли важно теперь моё критическое восприятие мира? Не пора ли дать ему отдохнуть, и позволить себе побыть в некоей дрёме или бессмысленном оцепенении, в котором, как я заметил, находились уже все, кроме музыкантов и самого ампансакабе. Даже мои русские товарищи, Пётр Хрущёв, Григорий Кузнецов и Ваня — оказались подвержены той же прострации, что и малагасы.

С необычайной дотоле лёгкостью я перестал думать вовсе. Наверное, лишь только в детстве, да во времена своей казанской ссылки бывал я в подобных кондициях. Впрочем, вместо реальных событий жизни я увидал абсолютно бессмысленные фантазии, кои сохраняются по сей день как никчёмные воспоминания.