Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

038

Через неделю приготовлений дядюшка отбыл в Париж. В тот же день и я готов был покинуть хлебосольный кров его имения — Виевис. Здоровье моё пришло в относительную норму, если не считать болестей в раненой ноге. Всё-таки, нога достигла гораздо лучшего состояния, чем было, когда я покидал полк, а потому путешествие представлялось возможным.

Письмо генерала Лаудона покоилось теперь в бархатном конверте. Наученный дядюшкиными наставлениями о пользе документов, я вознамеривался размахивать письмом направо и налево для получения комфортного ночлега и беспрепятственного проезда. Я решил вернуться в действующую армию, и непременно воплотил бы сие намерение, кабы в мои планы не вторгся злой рок в виде очередной нежданной депеши.

Едва скрылся за поворотом дядюшкин экипаж, как оттуда же появился почтовый дилижанс, и направился прямиком к Виевису. Стоя среди дворовых людей, я услыхал рассуждения одного из них: «Почти год никому не было до хозяина дела, а вон, поглянь ка! Стоило уехать, как тут же кому-то понадобился!»

Человек ошибался. Письмо, которое доставил дилижанс, адресовано было не дяде, а мне. Я узнал каллиграфический почерк Лаудона.

«Дорогой Мориц Август — писал генерал — желаю вам набраться мужества и совладать с чередой постигших вас утрат. Скорблю вместе с вами по товарищам юности моей. Скорбь моя увеличилась многократно, когда стало известно, что вслед за Гвидоном возлёг на смертный одр и ваш отец. Он отличался от своего брата врождённой дисциплиной, верностью офицерской чести и прямотой характера. Я искренне уважал его порядочность и здравый ум.

Понимаю, как тяжко вам, похоронив одного родственника, узнать о кончине другого, который мне настоль же ближе по духу, насколь вам — по крови. То обстоятельство, что оба они завершили свои дни не на полях сражений, а в родовых имениях — мало смягчает мою скорбь, и я должен приказать вам не ехать в действующую армию немедля, а направиться в Вербово, чтобы отдать должные почести родителю. Только после того, как вы это совершите, я надеюсь встретить вас в наших наступающих рядах. Во имя Австрии — исполните сыновний долг. Ваш генерал Гедеон Лаудон»

Как долго простоял я с письмом в руке — сказать не берусь. Цепь мрачных нелепостей не могла вместиться в мир, а потому взывала к тому чувству юмора, которое так некстати меня покинуло.

Нелепой виделась мне доверчивость генерала Лаудона, который принимает за чистую монету любую весть. Прежняя мистификация дядюшки с вымышленной кончиной, в которую Лаудон поверил, теперь начинала выглядеть кощунственной. Она и была бы таковой, кабы дядюшка мог предполагать о грядущей смерти своего брата. Но не предполагал он, и никто не предполагал такого, поскольку нелепо провести большую часть жизни в армии, выдержать массу походов и сражений, временно заехать в имение, и там вдруг скончаться, в самом безопасном и мирном углу словацкой земли.

Было и ещё одно нелепое огорчение, наслоившееся на эту скорбную весть. Наши войска теснили врага всё активней. Кто бы не пожелал принять участие в победном марше? Вместо того я был обязан преодолеть дорогу через всю Европу, с запада на восток.

В глубочайшем расстройстве поехал я в милое сердцу Вербово, где промелькнули беззаботные годы детства, когда живы были матушка с батюшкой, а теперь не осталось никого, кроме подросших сверстников-словаков, с коими когда-то играл я в прятки, салки, догонялки и капканчики…