Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

010

Ларшер продирается через джунгли Мадагаскара, раздвигает гибкие ветви и выходит на открытое поле. Лишь высокая трава кругом, и нет ни пня, ни колоды, чтоб укрыться. Присядешь в той траве, и станешь невидим со стороны, да мало с того проку, поскольку пули да картечь пролетают сквозь траву, подрубая нежные стебли. От людей спрятаться можно, а вот от смерти — никак. Влетит в череп картечная пуля, и помрёшь в этих травах незаметно для всех остальных солдат.

Остальные солдаты — вот они, маршируют рядом, гнут и топчут высокую траву, с трудом выполняя приказ Ларшера. Что за приказ? И когда он успел его отдать? Вроде бы и не отдавал, а может и отдал. Забылось уже, и потому, для верности, Ларшер повторяет снова: «Сомкнуть штыки! Держать строй!»

Впереди, из буйных джунглей, которые чуть левей этого дикого поля, несётся многоводная Антайнамбалана, пересекает долину, чтобы исчезнуть справа, в такой же буйной растительности, из которой выскочила, растечься там промеж древесных корней, расплескаться непроходимым болотом, а потом собраться вновь из последних сил, чтобы медленно и мутно доползти до разгромленного Луисбурга.

Прямо перед Ларшером, загораживая вид на реку — стоит форт Августа, приземистые стены которого сложены из булок и рогаликов. «Подумать только, сколько хлеба ушло на стены! — восклицает Ларшер — Годовой запас, если рассчитывать на мой отряд. Следовало бы прогрызть в стене дыру. Солдаты! Приказываю грызть!»

Не успев крикнуть экспедиционному отряду, что именно следует грызть, Ларшер думает: «Сейчас начнётся. В предыдущий раз, началось именно сейчас!» — и, словно откликаясь на его мысль, оно начинается. На стенах одна за другой — беззвучно вспыхивают огненные снопы, и тут же сменяются дымными шапками. Не до шапок Ларшеру. Траву вокруг выкашивает картечь, а Ларшер марширует к стенам Августы, как полагается офицеру, не падая, и даже не пригибаясь. Нельзя офицеру прятаться, иначе армия потеряет ориентир, потеряет моральный стержень, потеряет пример, и побежит назад, в джунгли, где страшные дикари строят зверские рожи!..

Зверская рожа старого солдата, который Жан, или Поль, или как его там, появляется впереди, между Ларшером и булочной стеной. Рожа улыбается широко и кричит: «Молодец, Ларшер! Настоящий офицер! Смелый капитан! Ать-два! Ать-два! Ещё пару шагов!» — и улыбается ещё шире одной стороной рта, всеми зубами до последнего. Ни один зуб не прячется за кожей, потому что вся кожа сорвана с щеки как скошенная картечью трава.

Ларшеру хочется упасть. Ноги его заплетаются в траве, он пытается нырнуть вниз, спрятаться хоть бы за этой, бесполезной травой, но мёртвый солдат уперся в него рукой, поддерживает, не даёт рухнуть и кричит: «Ать-два! Ать-два! Тут ступени! Осторожней!» «Какие ещё ступени? — спрашивает Ларшер — Откуда ступени на поле битвы? Ах, да! Я понял! Мне удалось прогрызть стену Августы! Не мудрено. Стена-то из хлеба! Болван Бениовский! Нашёл из чего строить форт!»

«Конечно, болван!» — отзывается мёртвый солдат, ведя Ларшера по ступеням крепостной стены. В голосе его Ларшер слышит издёвку, а это неправильно. Солдат, даже если он мёртвый и без щеки, всё равно не имеет права издеваться над офицером, даже если офицер хотел спрятаться в траве. Ларшер вглядывается в солдата, и видит, что никакой он не солдат, а тот самый Бениовский, о котором шла речь. Бениовский ведёт Ларшера по лестнице и говорит: «В моём доме не положено валяться где ни попадя. Идите смелей, Ларшер! Что вы упёрлись?»

«Теперь понятно — говорит Ларшер — солдат не издевается над начальством. Это вы, бунтовщик и мерзавец, издеваетесь надо мной! Вам нравится сопротивляться властям? Вам нравится устраивать хаос? Зачем стена из булок?» Бениовский молча идёт рядом, и становится ясно, что он мёртв. Глаза трупа закатились под лоб, и нет в них зрачков. Одними бельмами пялится Бениовский на Ларшера, не то разглядеть его желая, не то напугать.

«Зачем вы на меня глядите, если у вас нету зрачков?» — спрашивает Ларшер, наблюдая за красным пятном, которое расползается по белой рубахе Бениовского. В центре красного пятна чёрная дыра, и вовсе не исключено, что это и есть та самая чёрная дыра, в которую улетает всё прошлое.

«Дурак ты!» — говорит мёртвый Бениовский, и кидает Ларшера себе в грудь, в ту самую чёрную дыру, у которой нету дна, и значит, полёт в ту пропасть, за тройной слой мрака, продлится гораздо дольше всего времени, которое отведено миру до конца веков.

Древние греки называли этот бесконечный тоннель страшным словом Тартар. В нём живут сторукие гекатонхейры. Сто рук — больше, чем две, но даже такого количества маловато, чтобы охранять поверженных титанов. Титаны бунтуют! Они не желают пропадать невидимо, среди мусора и хлама. Им не по нраву становиться забытым прошлым, не существующим ныне. Титаны лязгают железными зубами. Ритмично лязгают, как часовой механизм. Гекатонхейры не дремлют! Они больно стегают Хроноса, главного из титанов, ломают все его хронометры, перетирают пыль в нечто несусветное, и даже время низводят в ничто.

По краям воронки — одноглазые циклопы пытаются выбраться из пропасти и стонут от бессилия. Буйные вихри, переплетаясь меж собой, несутся к неведомой цели, корёжат предметы и тела, скорченные в неистовой безысходности. Вокруг скрежета вихрей, сломанных хронометров и стонущих циклопов — замкнутые в длинную трубу железные стены…