Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

008

Ларшер отодвинул красный фолиант и постучав ногтями по столу, резюмировал: «Тэк-с, бреке-кекс. Пуавр видно, забыл про верного служаку, а я, чего-то, притомился читать трезвыми глазами эту несусветную чушь» — потом резко поднялся и устремился вдоль веранды губернаторского дома от стола к выходу. Маршируя туда, капитан ясно представлял себе, как он отыщет Пуавра и строго спросит: «Губернатор, где обещанные жидкости?» Однако, постепенно стиль обращения показался ему чересчур фамильярным, от чего пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе развернуться и продефилировать обратно, к столу. Подобный манёвр пришлось повторить, чтобы перелопатить множество сомнений.

С одной стороны — Пуавр должен держать слово. С другой же стороны — губернатор находится в более начальственном весе, чем сам он, Ларшер. До сих пор Пуавр относился к Ларшеру благосклонно и даже покровительственно, но и капитан не подавал поводов для другого отношения. С самого своего прибытия на Иль-де-Франс, Ларшер не демонстрировал той разницы, которая вытекает из его военного статуса.

Пуавр не из тех, кто сражается с оружием в руках, в связи с чем должен осознавать свою ущербность, или ещё какое-то подчинённое чувство. Надо бы чётко обозначить себя, подчеркнуть моральную сторону своего превосходства, но Ларшер проявлял мудрую сдержанность. Нельзя забывать про огромные связи Пуавра в аппарате управления. Дипломатия, хорошие манеры и знание своего места — вот что помогает в карьере успешного полководца! Иначе можно скомкать самому себе будущий подъём самого себя по лестнице великого здания государственной службы. Вот оно как заковыристо! Неумелый жест, неуместное слово, неправильно истолкованный взгляд, и забудь навсегда о карьере.

Так размышлял капитан, восьмой раз маршируя от стола к выходу, когда дверь отворилась и навстречу ему вышел сам губернатор с бутылкой рома в одной руке и бокалами в другой.

«Извиняюсь за свою медлительность — произнёс он, и лучезарно улыбнулся — отвлекли навязчивые негоцианты из Ост-Индской компании. Надо восстанавливать поставку товара для моих арабских друзей, а тут британцы путаются под ногами и выматывают всю душу. Приходится мириться и с этим обстоятельством. Их эскадра не дурно выступила на нашей стороне. Если по мне, то я давно бы укрепил береговую артиллерию и жёг англичан, как это делает японский император, но силы слишком неравны. Приходится заниматься дипломатией и с британцами, и с голландцами, хоть все они разбойники. Дай бог им перебить друг друга. Но вот я и принёс для вас немного вдохновения. Замечательный ром привозят эти чёртовы англичане! Как продвигается ваше творчество?»

Сознание Ларшера не поспевало за изменениями направлений губернаторской мысли. Хотел высказать одобрение по поводу британского флота, как настала пора радоваться тому, что не успел этого сделать. Хотел поблагодарить за угощение, как настала пора отчитываться о проделанной работе. До чего ж тяжко общаться с суетливыми штатскими людьми, чья мысль не шествует в одном русле, а мечется в разные стороны, точно перепуганная мышь.

Ларшер снова неопределённо покачал расслабленной кистью правой руки, к коему жесту Пуавр, наверное, успел привыкнуть, ибо с радостным покрякиванием откупорил бутыль, присел к столу, и разлил ром в бокалы.

«Не подумайте, мой родной Ларшер, будто я заядлый поклонник Бахуса. В этих жарких краях — питие вина становится тяжкой и изнурительной работой, к тому же вредной для организма. Порой моё отвращение перед алкоголем достигает столь невероятной степени, что я готов так же, как и вы трясти рукой. Как это у вас изящно выходит! Не сомневаюсь, что рапорт вы напишете так же изящно!

В молодые свои годы я, знаете ли, баловался литературным творчеством. Был такой грешок. Бывало, ночами не спал, а всё прикидывал — как бы эффектней подать фразу. До пятисот вариантов одного и того же выражения накарябывал, а всё было не то. Оставалось внутреннее недовольство. Кабы я не женился вовремя, да не взялся за ум, наверняка свихнулся бы на писательской почве.

Так и вы не переусердствуйте. Отнеситесь к делу легко, как если бы вам не надо было ставить пред собой неких целей, а только лишь излагать всё, приходящее на ум. Пейте, Ларшер! Чего вы всё стоите столбом? Да присядьте уже, или я подумаю, будто вы очумели от чтения мемуаров нашего проходимца».

Ларшер сел к столу, предварительно громко двинув стулом по полу, нарочито грубо и как бы по-военному взял бокал в кулак, выпил залпом. Пуавр с интересом наблюдал за ним, и кажется, чувствовал, как огонь напитка впитался капитанским пищеводом, а затем промчался приятной волной расходящегося по телу тепла.

Эмпатический взгляд губернатора показался Ларшеру благосклонным, и Ларшер произнёс: «Благодарю вас, губернатор, за заботу. Я — простой солдат его величества, а не знаток изящества. Читать приходилось не особо, а про писательство мне и думать не положено. Ваша книга, которая вот эта, в тиснёном кожаном переплёте, которую вы создали, она… — Ларшер хотел привычно пошевелить кистью, но в кулаке оставался бокал, и пришлось помахать пустым бокалом, от чего Пуавр понимающе кивнул, и подлил рому — …она великолепна! Но мне вредно её читать» — и капитан выпил.

«Интересная мысль — сказал Пуавр, пригубив из своего бокала — действительно, избыток информации может и помешать» «Никакой информации там нет — мотнул головой Ларшер — там написана сущая глупость про какие-то дожди, про незнакомых людей с труднопроизносимыми именами, а главное, когда я читаю эту галиматью, то словно сам оказываюсь в непонятных обстоятельствах и фантастичных странах, коих не может быть на земле. Откуда у мошенника такое умение заморочить голову?»

«Странно — пожал плечами Пуавр — я не замечал такого эффекта. Порой описанные там события выглядят сумбурно, но не настолько, чтобы вовлекать в какие-то фантастичные страны. На беднягу… то есть, на мерзавца изрядно повлияли туземцы.

Он, представьте себе, считал их за людей! Возможно ли такое? Сами посудите, если мы начнём воспринимать этих каналий за ровню себе, то утеряем осознание своей миссии, как миссии белого человека, созданного господом. Мы обязаны нести цивилизацию, знание, истинную веру в Христа, и в конечном итоге — добродетель. Но как мы сможем нести добродетель, если уподобимся варварам? Тогда вместо добродетели — мы начнём преумножать варварство! Вот, именно этим и занимался наш противник. Убив его, мы совершили богоугодное дело!»

«Вы самый добродетельный политик, из всех, с кем сводила меня судьба!» — воскликнул капитан, незаметно пододвигая пустой бокал к Пуавру. «Благодарю вас, Ларшер, за приятное наблюдение» — улыбнулся губернатор, и так торжественно плеснул ром в его бокал, словно вручил правительственную награду.

Ларшер заглянул внутрь бокала, ощутил трепещущими ноздрями крепкий запах рома, но с питием повременил, считая нужным подчеркнуть сложность не только миссии белого человека, но и своей личной миссии: «Мне очень трудно, губернатор! Я должен писать кратко и доходчиво, а притом не могу даже с точностью утверждать, кем этот бунтовщик был по национальности. Что-то дикое, славянское… но не писать же — дикарь. Насколько я помню, подлеца даже принимал его величество!» — тут Ларшер неожиданно поднялся со стула, как бы салютуя короне, и выпил ром торжественно.

Пуавр не поддержал ритуала, а задумчиво произнёс: «Существует два пути внесения в это дело какой-нибудь ясности. Первый путь — самый сложный. Следует внимательно изучить эту мою книгу. Второй путь… а давайте-ка я вам подолью, дорогой Ларшер, поскольку вы свой бокал уже опустошили. Сразу чувствуется военная хватка!»

Ларшер согласился: «Да! Вы правы» — и вновь пододвинул бокал. Налив Ларшеру, Пуавр вернулся к обсуждаемому вопросу: «Второй путь метафизический по своей сути. Посмотрите, чем занимался Бениовский. Он вносил варварство и дикость в мир цивилизованных людей. Он разрушал основы тех империй, которые оказывали ему милость. Попробуйте посчитать — Пуавр стал отгибать пальцы из свёрнутого кулака — Австро-венгерская империя, Русская империя, наша великая Франция, Британская империя. Разве этого мало? Все простирали над ним руку покровительства, и всем он неизменно гадил. Пожалуй, Российскую империю следует исключить. — Пуавр загнул обратно все пальцы, кроме среднего. Ларшер поинтересовался, с какой это стати Россию следует исключить, на что Пуавр возмущённо ответил — Да потому что это и есть империя варваров, дикости и людоедства. Через неё сам дьявол низвергся на голову цивилизованного мира!

Я не уважаю англичан, но в Лондоне издали его книгу. Чем он им отплатил? Он снюхался с Франклином, этим отъявленным масоном, и разжёг войну, в результате которой британцы потеряли 13 своих колоний. Только вдумайтесь, Ларшер, в это дьявольское число!

Только представьте, сколько высокопоставленных французов покровительствовали ему! Князь д'Аквиллон, министр иностранных дел герцог д'Эгийон, морской министр де Буайн, и даже сам Людовик — XV, но чем варвар отплатил за покровительство? Он чуть не лишил Францию Мадагаскара! Он ввёл пошлины, он собирал деньги с негоциантов, а потом пускал собранное на растление кабинета министров. На взятки! И наконец, он письменно предлагал русской царице присоединить Мадагаскар к России! Такова его благодарность!»

«Письменно?» — уточнил Ларшер. «Именно так! — воскликнул Пуавр — В этой книге есть копия прошения, которое мерзавец отправил в Россию. Мало нам того, что их дикая царица захапала всю Евразию и север Америки, мало того, что ей отошёл весь Кавказ, Каспий и уже её солдаты стоят на границе с Индией. Мало нам того, что Греция с Балканами просятся под русскую корону, так ещё и тут!»

«Тогда нам срочно необходимо выпить» — констатировал капитан. Он хотел сказать это раньше, ещё в тот момент, когда Пуавр призвал его задуматься о дьявольском числе, да только не видел повода, а выпить было необходимо для того, чтобы вдуматься, потому как ром и вправду вносит ясность в сознание, словно омывая засорённый от усердия мозг.

Пуавр не стал скупиться, налил из бутылки всё, и пока Ларшер выпивал, завершил изложение идеи: «Так что, не могу с точностью вам указать — кем он был. Для ясности в докладе называйте его бунтовщиком, и на том ограничьте полёт фантазии. Никто не заинтересован в раздувании нашей виктории за пределы границ маленького колониального недоразумения. Как говорят русские: «Не выноси мусор из апартаментов».

«Это пораженческая идея! — вскинулся Ларшер — Вместо объявления великой победы над опасным противником, я должен принизить батальные достижения отечественной стратегической мысли. Сегодня мы умолчим свою победу, а завтра она сама не пожелает приходить. Франция нам этого не простит!»

«Да вы пьяны, мой друг! — благодушно заметил Пуавр — В таком расположении к рапорту лучше не подступать. Наваляете там чёрт знает чего, и попусту перемараете бумагу. Поверьте старому бюрократу! Дельные документы пишутся чернилами, а не слюной патриотизма. Оставьте эмоции рабам и животным. Вы же стратег!»

Ларшер не услышал мягких увещеваний, и глядя сквозь губернатора помертвелым взглядом, горестно спросил: «Что ты понимаешь в патриотизме? Ты не маршировал по выжженной пустыне с ружьём на плече. Ты не видал размалёванных боевой раскраской дикарских рож, не слыхал их ночного воя! Всю грязную работу за тебя делают простые парни, отважные солдаты Франции…»

Пуавр понимающе кивнул несколько раз, и даже как бы поддержал капитана: «Да, мой друг, империя держится на таких как вы. Хотелось бы, чтобы король как можно скорей оценил ваши заслуги. Не исключено, что по прошествии некоторого времени вы будете блистать в Париже. Внимание высшего света, дамы, кареты, всё такое. А я так и просижу остаток жизни на чужбине, в этой колониальной дыре. А ведь я помню Париж! Мои молодые годы остались там. И моя любовь, и полнокровная жизнь…»

Печальные слова и покаянный тон Пуавра произвели на капитана самое кумулятивное действие. Он резко переменил настроение с воинственного на сочувственное, и готов был даже всплакнуть, когда Пуавр огорошил его самым нелепым вопросом: «А знаете ли вы историю про парижского булочника, который проснулся не до конца?» От нового поворота в разговоре Ларшер переместился в растерянное состояние ума, и даже хотел отрицательно мотнуть головой, но успел загасить плебейский жест путём неопределённого шевеления кистью руки.