Глава 9 Оля
Мерседес за несколько дней успел поселиться у школьного входа. Яркий, поблескивающий на редком, почти зимнем уже солнце, он всякий раз мозолит Оле глаза.
На все предложения пойти наконец к директору, Даша отвечает уклончиво: «Да-да, вот только заполню бумаги… Допишу статью… Вымою кружку… Придумаю отговорку получше…»
Оля стоит — руки скрещены на груди. Мерседес просвечивает ярко-алым в прорехах меж голых ветвей деревьев. Раньше, за чахлой бурой листвой, его не было видно, но теперь…
Оля в своём созерцании не одинока. Младшеклашки, выстроившись вдоль окон шеренгой, стоят в молчаливом благоговении.
— Я, когда в девятый класс пойду, у меня тоже такой будет! — говорит один. На лице его религиозный восторг, рот приоткрыт, весь он, сколько есть росту, макушкой и острым носиком тянется к потолку, чуть не взлетает от сладостного предвкушения обладания.
— Ага… — тут же возвращает его на землю товарищ. — Ты сначала кроссовки новые купи, у тебя вон, ботинок землю ест.
И гогот.
В кабинет директора Ольга входит решительно:
— Валерий Ренатович, можно?
— Ой, Оленька Дмитриевна, — встречают Олю улыбкой, — заходи, заходи. Тебе чайку?
Оля качает головой:
— У меня просьба к вам, важная.
Валерий Ренатович — лысый, с покрытым старческими пятнами черепом, кругленький, как и его юбилейный возраст — 60.
Слова Оли отзываются в нем больным, давящим на сердце предчувствием.
— Кто, что натворил? — спрашивает он.
Оля присаживается напротив, Валерий Ренатович ослабляет галстук и, взяв со стола бумаги, машет ими, как веером.
— Пока никто ничего не натворил, — примирительно говорит Оля, — но может!
–Ну не томи, не томи, говоришь вечно загадками своими литературными. У нас же не урок поэзии, в самом деле, Оль! Говори давай — просто и по делу.
Валерию Ренотовичу тяжело — видно Олино томительное молчание давит ему на сердце.
Оля выпрямляет спину, вся подбирается, точно это изменит саму ее манеру изъясняться.
— Валерий Ренатович, у вас под носом творится страшное! В любой момент какой-нибудь ребенок получит травму, а может и хуже, и это я молчу о негативном влиянии на психику, которое уже получил не один, не побоюсь сказать, десяток учеников!
Оля грозна. Напряженная как струна, она говорит, глядя в стену. Она — учитель, она чеканит слова, как стихи перед учениками. И верит в них так же сильно.
Оля вся в своем монологе, она не замечает, как Валерий Ренатович оседает в кресле, сжимается, растекается по подлокотникам и спинке, точно кожа вдруг стала ему на два размера больше. Она не смотрит на него нарочно, это не первый их разговор. Если посмотрит — пожалеет его. Пожалеет и замолчит, и все оставит как есть.
Она еще помнит его другим — энергичным веселым мужчиной с яркими чистыми глазами. Оля тогда сама еще училась в школе. Он и принял Олю работать в родные стены. В этой школе, по сути, и прошла вся Олина сознательная жизнь.
А сейчас Валерий Ренатович, словно проткнутый мяч, оплыл вниз и в стороны, глаза его сделались желтыми и мутными. «Это все проверки, со свету меня сживут» — говорил он как-то Оле.
И Оле не хочется продолжать, и все же Оля должна:
— Вы Мерседес у школы видели? — спрашивает она чуть мягче.
— Мерседес? — Валерий Ренатович выпрямляется. Одно это слово «мерседес» обратно вдохнуло в него энергию.
— Ну-ну, Ольга Двимтреевна, что там с нашим мерседесом? — спрашивает он по директорски деловым тоном.
— А вы как считаете? — раздражается Оля, — ваш он может, Валерий Ренатовч, или мой? Ни у кого из работников на такую машину — Оля нервно оправляет юбку — денег не хватит. Приезжает на нем ученик, между прочим, не совершеннолетний! Ни прав, ни опыта, ни знаний у него нет. А дети, сами знаете, через дорогу только так бегают. А если он задавит кого? Я уже молчу про зависть одноклассников и детей из неблагополучных семей. Их у нас учится предостаточно. Какого им? Нет, я авторитетно, с поддержкой нашего психолога, Дарьи Александровны, заявляю, это нужно запретить и немедленно!
— От меня-то ты что хочешь, Оль? — перебивает Валерий Ренатович.
Оля на секунду теряется.
— Ну как, Валерий Ренатович, вызовите, родителей, объясните, что так нельзя, что это опасно, чем это их сыну грозит, и что школа этого не приветствует, так обычно это делается?
— Тьфу ты, — Валерий Ренатович встает, — пришла, напугала меня. Оль, вот честное слово, лучше бы работала! Иди вон, книжку почитай, Лермонтова какого-нибудь, делами займись. У нас четверть кончается, нужно аттестацию проводить, иди Оль, иди.
— Как идти? Валерий Ренатович, а с Парфеновым что?
— А ничего с Парфеновым, — Валерий Ренатович смотрит Оле в глаза и в мутной желтизне их стылость. Этот тяжелый, внезапно чужой взгляд пугает своим безразличием. От этого взгляда Оля невольно делает шажок назад.
— Это личное имущества ученика, школа к этому отношения не имеет, ясно? — когда Валерий Ренатович говорит, его массивные щеки идут мелкой рябью. — Вы у нас, Ольга Дмитриевна, кто? Учитель литературы? Так вот идите и стихи проверяйте!
Оля выходит за дверь. Сердце ее отчего-то бьется испугано и часто. Оля выдыхает, медленно, протяжно. Закрывает глаза.
Открывает — за окном, в прорехах ветвей красный и чужеродный среди куч жухлой листвы, черных мешков для мусора и грабель, стоит мерседес.
