Неточные совпадения
Дороги
не лучше
и не могут быть лучше;
лошади мои везут
меня и по дурным.
— Почему же ты думаешь, что
мне неприятна твоя поездка? Да если бы
мне и было это неприятно, то тем более
мне неприятно, что ты
не берешь
моих лошадей, — говорил он. — Ты
мне ни разу
не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для
меня, а главное, они возьмутся, но
не довезут. У
меня лошади есть.
И если ты
не хочешь огорчить
меня, то ты возьми
моих.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда
лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем
моим жилам,
и мне было как-то весело, что
я так высоко над миром: чувство детское,
не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Я держу четырех
лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб
не скучно было одному таскаться по полям; они берут
моих лошадей с удовольствием
и никогда со
мной не ездят вместе.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а
мой отец боится русских
и не пускает
меня в горы; отдай
мне свою
лошадь,
и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Я не обращал внимание на ее трепет
и смущение,
и губы
мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего
не сказала; мы ехали сзади: никто
не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою
лошадь;
я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило
мое молчание, но
я поклялся
не говорить ни слова — из любопытства.
Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
Велев седлать
лошадей,
я оделся
и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана,
я чувствовал, как телесные
и душевные силы
мои возвращались.
Я вышел из ванны свеж
и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа
не зависит от тела!..
— Это
лошадь отца
моего, — сказала Бэла, схватив
меня за руку; она дрожала, как лист,
и глаза ее сверкали. «Ага! — подумал
я, —
и в тебе, душенька,
не молчит разбойничья кровь!»
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец
мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел
и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец!
и теперь
мне выехать
не на чем: некому
лошадей подковать.
Я стал смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик,
лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет;
и еще лицо
мое не просохло от слез, как мысли
мои были далеко от матери, с которой
я расстался, может быть, навсегда.
—
Не понимаете вы
меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да
и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под
лошадей полез! Каких доходов? От него
не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да
мою жизнь в кабаке извел!
И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
Не зная пароля,
я хотел молча проехать мимо их; но они
меня тотчас окружили,
и один из них схватил
лошадь мою за узду.
Савельич поглядел на
меня с глубокой горестью
и пошел за
моим долгом.
Мне было жаль бедного старика; но
я хотел вырваться на волю
и доказать, что уж
я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти
меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что
лошади готовы. С неспокойной совестию
и с безмолвным раскаянием выехал
я из Симбирска,
не простясь с
моим учителем
и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера
и с жаром начал свое оправдание.
Я рассказал, как началось
мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он
меня узнал
и пощадил.
Я сказал, что тулуп
и лошадь, правда,
не посовестился
я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал
я противу злодея до последней крайности. Наконец
я сослался
и на
моего генерала, который мог засвидетельствовать
мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Я понял, что
меня обманули в
мою пользу, за что в дороге потом благодарил
не раз, молча сел на
лошадь и молча поехал по крутой тропинке в гору.
— «Шесть миль занимает, — отвечал Вандик, — мы здесь остановимся, — продолжал он, как будто на
мой прежний вопрос, —
и я сбегаю узнать, чья это
лошадь ходит там на лугу:
я ее
не видал никогда».
Между тем
я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее
и что нам осталось только подняться на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами.
Я все еще
не верил в возможность въехать
и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные
лошади перевернулись через голову, одна с
моими чемоданами. Ее бросили на горе
и пошли дальше.
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил
меня в сарай.
Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног
моих; Федя пожелал
мне доброй ночи, дверь заскрипела
и захлопнулась.
Я довольно долго
не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая;
лошадь где-то в близости стала жевать сено
и фыркать…
я, наконец, задремал.
Я поехал шагом
и скоро принужден был остановиться:
лошадь моя вязла,
я не видел ни зги.
Пока Ермолай ходил за «простым» человеком,
мне пришло в голову:
не лучше ли
мне самому съездить в Тулу? Во-первых,
я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая;
я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все
мои поручения в течение одного дня —
и пропадал целую неделю, пропил все деньги
и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у
меня был в Туле барышник знакомый;
я мог купить у него
лошадь на место охромевшего коренника.
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил
я о
моем приятеле;
я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос
мой: «Жив ли старый смотритель?» — никто
не мог дать
мне удовлетворительного ответа.
Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных
лошадей и пустился в село Н.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко
мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою
лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились,
и он предложил по случаю дождя довезти
меня в своем экипаже до дому.
Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему
не по пути, но он уговорил
меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где
я зашел к
моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Пищик.
Я полнокровный, со
мной уже два раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай
не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у
меня лошадиное.
Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой
лошади, которую Калигула посадил в сенате… (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует только в мясо… (Храпит
и тотчас же просыпается.) Так
и я… могу только про деньги…
Сей день путешествие
мое было неудачно;
лошади были худы, выпрягались поминутно; наконец, спускаяся с небольшой горы, ось у кибитки переломилась,
и я далее ехать
не мог. — Пешком ходить
мне в привычку. Взяв посошок, отправился
я вперед к почтовому стану. Но прогулка по большой дороге
не очень приятна для петербургского жителя,
не похожа на гулянье в Летнем саду или в Баба, скоро она
меня утомила,
и я принужден был сесть.
А ночью ямщик
не сдержал
лошадей,
Гора была страшно крутая,
И я полетела с кибиткой
моейС высокой вершины Алтая!
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на
моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас
и в дом к нам взяли из бедной семьи, как
лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это
и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его
и поберечь надо. Скотину,
и ту жалеют… Так
я говорю, Макар?
— Ничего нет почетного в том, что
я могу пить как
лошадь и никогда
не пьянею, но зато
я ни с кем
и не ссорюсь
и никого
не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны
моего характера здесь достаточно известны, а потому
мне оказывают доверие.
Переправа кареты, кибитки
и девяти
лошадей продолжалась довольно долго,
и я успел набрать целую кучу чудесных, по
моему мнению, камешков; но
я очень огорчился, когда отец
не позволил
мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что все остальные дрянь;
я доказывал противное, но
меня не послушали,
и я с большим сожалением оставил набранную
мною кучку.
Я думал, что мы уж никогда
не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала
мне, что мы едем завтра.
Я чуть
не сошел с ума от радости. Милая
моя сестрица разделяла ее со
мной, радуясь, кажется, более
моей радости. Плохо
я спал ночь. Никто еще
не вставал, когда
я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили
лошадей, подали карету,
и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Отец, улыбнувшись, напомнил
мне о том
и на
мои просьбы идти поскорее удить сказал
мне, чтоб
я не торопился
и подождал, покуда он все уладит около
моей матери
и распорядится кормом
лошадей.
— Если то, чтобы
я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха
не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом, видит бог
и моя совесть,
я никогда
не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так
не то что уж сам, а
лошадь под тобой дрожит
и прядает ушами, видевши
и, может быть, понимая, что тут происходит.
—
Я не знаю, как у других едят
и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу
и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко
мне, что подарили
мне пятьсот рублей;
я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж
я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе
я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на
меня — как
лошадь, — целый день,
не имеет возможности съесть куска говядины,
и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
Ранним утром поезд примчал нас в Т***.
Я надеялся, что найду тут своих
лошадей, но за
мной еще
не приехали. В ожидании
я кое-как приютился в довольно грязной местной гостинице
и, имея сердце чувствительное, разумеется,
не утерпел, чтобы
не повидаться с дорогими свидетелями
моего детства: с постоялым двором
и его бывшим владельцем.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, —
я бодро гляжу в глаза будущему!
Я не ропщу даже на то, что некоторые из
моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных
лошадей, а некоторые, сверх того, имеют
и клеперов!
Отец
мой каждый день выезжал верхом; у него была славная рыже-чалая английская
лошадь, с длинной тонкой шеей
и длинными ногами, неутомимая
и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить
не мог. Однажды он пришел ко
мне в добром расположении духа, чего с ним давно
не бывало; он собирался выехать
и уже надел шпоры.
Я стал просить его взять
меня с собою.
…Всю ночь — какие-то крылья,
и я хожу
и закрываю голову руками от крыльев. А потом — стул. Но стул —
не наш, теперешний, а древнего образца, из дерева.
Я перебираю ногами, как
лошадь (правая передняя —
и левая задняя, левая передняя —
и правая задняя), стул подбегает к
моей кровати, влезает на нее —
и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.
Господам, разумеется, это
не пристало,
и они от этого сейчас в сторону; да
и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у
моего ремонтера тогда уже
и денег-то
не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а
лошадь ему,
я вижу, хочется. Вот
я его сзади дернул за рукав, да
и говорю: так
и так, мол, лишнего сулить
не надо, а что хан требует, то дайте, а
я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было
не хотел, но
я упросил, говорю...
Мне,
и отцу
моему, да
и самому графу сначала это смешно показалось, как он кувыркнулся, а тут вижу
я, что
лошади внизу, у моста, зацепили колесом за надолбу
и стали, а он
не поднимается
и не ворочается…
Я эту фальшь в
лошади мужичку
и открыл, а как цыган стал со
мною спорить, что
не огонь жжен на лбу, а бородавка,
я в доказательство
моей справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас
и шлеп на землю
и закрутился.
Скажу,
я не я,
и лошадь не моя,
и я не извозчик — поди, уличай!
— А если думали, так о чем же вам
и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте
мне, для первого знакомства, предложить
мою колесницу.
Лошадь у
меня прекрасная, дрожки тоже, хоть
и не модного фасона, но хорошие. У
меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
Неделю
я провел верхом вдвоем с калмыком, взятым по рекомендации
моего старого знакомого казака, который дал
мне свою строевую
лошадь и калмыка провожатым. В неблагополучных станицах мы
не ночевали, а варили кашу
и спали в степи. Все время жара была страшная. В редких хуторах
и станицах
не было разговора о холере, но в некоторых косило десятками,
и во многих даже дезинфекция
не употреблялась: халатность полная, мер никаких.
— Вот что
я тебе, Абрам, скажу по-дружески: послушайся
меня и, если исполнишь
мой совет, то будешь ты опять богат. Вот у тебя хлыст в руках, прикажи сейчас же отпереть все конюшни
и всех до одной
лошадей выгони в поле, ворота запри, а сам на поезд на два месяца в Крым. Иди
и не оглядывайся!
С первого же раза
я был поражен
и очарован красой
и резвостью скаковых
лошадей. Во время
моих поездок по задонским зимовникам еще почти
не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они
и тогда поражали
меня красотой
и силой, но им далеко было до того, что
я увидел на московском ипподроме.
— Да вот так же, вам всегда везет,
и сейчас тоже! Вчера приехал ко
мне мой бывший денщик, калмык, только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко
мне повидаться, к своему командиру…
Я еду на поезд — а он навстречу на своем коне… Триста монет ему давали в Москве —
не отдал! Ну,
я велел ему дожидаться, — а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом
и мою лошадь приведет… Ну, как, довольны? —
и хлопнул
меня по плечу.
Меня, привыкшего к табунной жизни в задонских степях, где действительно арканятся
и выезжаются могучие
лошади, до четырех лет
не видавшие человека, смешили эти убогие приемы, которые они применяли с серьезными лицами, а
мой товарищ-казак все, что они делали, в гораздо лучшем виде повторил перед ними, да
я и сам вспомнил старинку.
—
Я прошу вас, — продолжал Пилецкий, — об одном лишь:
мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного
моего друга, Егора Егорыча Марфина, то
не дозволите ли вы свернуть почтовым
лошадям с большой дороги
и завезти
меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые
я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.
Вот встал Иван Васильевич, да
и говорит: «Подайте
мне мой лук,
и я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, —
моя пошла тысяча
лошадей табун, а твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
— Кто? я-то! Нет,
мой друг,
я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а
я по закону действую.
Лошадь его в своем лугу поймал — ну
и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, —
и Бог с ним! А скажет, что травить
не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону
я, голубчик, по закону!
Извозчик, хлестнув
лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги девицы
и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как мертвую.
Я обезумел, побежал
и, на
мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что спасло дворника
и меня от крупной неприятности. Ударив его с разбегу,
я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие люди,
я не мог ничего объяснить им
и ушел, подняв ватерпас.