Неточные совпадения
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных
фактов, —
это не должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Это была довольно развитая, но совершенно мечтательная натура, которая вполне безучастно относилась к существующему
факту, и
эту безучастность восполняла большою дозою утопизма.
Тем не менее даже и по
этим скудным
фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
К сожалению, летописцы не предвидели страшного распространения
этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания на происходившие перед ними
факты, заносили их в свои тетрадки с прискорбною краткостью.
Но, с другой стороны,
этот же
факт объясняется и иным путем, более естественным.
Обличения того времени полны самых горьких указаний на
этот печальный
факт.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить
эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных
фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
—
Этот вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское направление… Потом вся
эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального Лассалевского направления… Мильгаузенское устройство —
это уже
факт, вы, верно, знаете.
— Но я повторяю:
это совершившийся
факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить не своего мужа.
Это несчастие; но
это тоже совершившийся
факт. И муж твой признал и простил
это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. —
Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты
этого? Желает ли он
этого?
— Люди не могут более жить вместе — вот
факт. И если оба в
этом согласны, то подробности и формальности становятся безразличны. А с тем вместе
это есть простейшее и вернейшее средство.
— Хорошо тебе так говорить;
это всё равно, как
этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание
факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
—
Это несчастие роковое, и надо признать его. Я признаю
это несчастие совершившимся
фактом и стараюсь помочь и ей и тебе, — сказал Степан Аркадьич.
Никогда еще большой корабль не подходил к
этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью
факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла.
Да и что такое
эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся
фактом. Он, впрочем, не мог в
этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Из
этого зерна вырастет
факт.
Вот этого-то я и сам не понимаю, а что я рассказываю истинный
факт, то
это верно!
Это я наверно, даже по
фактам, знаю-с.
Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком скомпрометировать, но до
фактов все-таки еще не дошло; все еще
это только относительно.
Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме
этого бреда, никаких
фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты
это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном
этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать,
факты!» Да ведь
факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с
фактами обращаться умеешь!
— Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете.
Это ведь факт-с.
Черт возьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; но ведь
это только подлое следствие подлого
факта, где унижены и тот и другой.
(Заметьте себе, я вам сообщаю
это о вашей сестре как
факт.
— Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим,
это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же ты сам-то весь
факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
Но, несмотря на то, что
этот новый
факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников как-то не спешил разъяснением дела.
Могло ли под
этим скрываться хоть что-нибудь похожее на
факт, на положительное обвинение?
Вообще же в
эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные
факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.
Ведь
это еще не
факты,
это только мираж!
А вот что я злюсь теперь, так
это, пожалуй, и
факт!
Гоголь и Достоевский давали весьма обильное количество
фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, — он
это хорошо чувствовал, и
это тоже было приятно. Уродливость быта и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.
Он издавна привык думать, что идея —
это форма организации
фактов, результат механической деятельности разума, и уверен был, что основное человеческое коренится в таинственном качестве, которое создает исключительно одаренных людей, каноника Джонатана Свифта, лорда Байрона, князя Кропоткина и других
этого рода.
Самгин указал несколько
фактов личного несчастья единиц, которые очень много сделали для общего блага людей, и, говоря
это, думал...
— Так как почтенный оратор говорит не торопясь, но имеет, видимо, большой запас
фактов, а
факты эти всем известны, я же располагаю только пятью минутами и должен уйти отсюда, — так я прошу разрешить мне высказаться.
— Нет, революцию-то ты не предвещай!
Это ведь неверно, что «от слова — не станется». Когда за словами —
факты, так неизбежно «станется». Да… Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить…
Он пережил слишком много, и хотя его разум сильно устал «регистрировать
факты», «системы фраз», но не утратил
эту уже механическую, назойливую и бесплодную привычку.
Но уже несколько раз у него мелькала мысль, что, если
эту женщину поймают, она может, со страха или со зла, выдать свое нелепое подозрение за
факт и оклеветать его.
Самгин подумал, что парень глуп, и забыл об
этом случае, слишком ничтожном для того, чтобы помнить о нем. Действительность усердно воспитывала привычку забывать о
фактах, несравненно более крупных. Звеньями бесконечной цепи следуя одно за другим, события все сильнее толкали время вперед, и оно, точно под гору катясь, изживалось быстро, незаметно.
Раньше чем Самгин успевал объединить и осмыслить
эти два
факта, он уже слышал: «Петербургским Советом рабочих депутатов борьба за восьмичасовой день прекращена, объявлена забастовка протеста против казни кронштадтских матросов, восстал Черноморский флот».
Самгину действительность изредка напоминала о себе неприятно: в очередном списке повешенных он прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да,
это было неприятно читать, но, в сравнении с другими,
это были мелкие
факты, и память недолго удерживала их. Марина по поводу казней сказала...
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя
эти люди строят мнения на
фактах, но для того, чтоб не считаться с
фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
— Ка-ак? Ах, дьявольщина, — пробормотал Тагильский, взмахнув руками. —
Это — что? Догадка? Уверенность? Есть
факты?
— Вы, батенька, слишком легко подчиняетесь
фактам, в ущерб идее. А — надо знать: принятие или непринятие той или иной идеи оправдывается чисто теоретическими соображениями, а отнюдь не степенью пригодности или непригодности
этой идеи для обоснования практической деятельности.
Как везде, Самгин вел себя в
этой компании солидно, сдержанно, человеком, который, доброжелательно наблюдая, строго взвешивает все, что видит, слышит и, не смущаясь, не отвлекаясь противоречиями мнений, углубленно занят оценкой
фактов. Тагильский так и сказал о нем Берендееву...
В должности «одной прислуги» она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело, не мозоля глаз хозяина. Вообще она не давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать
это — он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, — очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать
факты, слова.
— В конце концов — все сводится к той или иной системе фраз, но
факты не укладываются ни в одну из них. И — что можно сказать о себе, кроме: «Я видел то, видел
это»?
А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать
факты политической жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он не пытался объяснить себе, почему
это так? Марина поколебала
это его настроение. Как-то, после делового разговора, она сказала...
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и
факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди
этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так, как никто никогда не играл и уже никто не сыграет.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» —
это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли!
Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
«Сыты», — иронически подумал он, уходя в кабинет свой, лег на диван и задумался: да,
эти люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных
фактов в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для того, чтоб удобнее жить.
— Нет, — поспешно сказал Самгин, — нет, я не хочу
этого. Я шутил потому, что вы рассказывали о печальных
фактах… без печали. Арест, тюрьма, человека расстреляли.