Неточные совпадения
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел
слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил
этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз
уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Левин не был так счастлив: он ударил первого бекаса
слишком близко и промахнулся; повел зa ним, когда он
уже стал подниматься, но в
это время вылетел еще один из-под ног и развлек его, и он сделал другой промах.
Это уж будет
слишком глупо.
Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель, было невозможно, так как половина приданого не могла поспеть к
этому времени; но она не могла не согласиться с Левиным, что после поста было бы
уже и
слишком поздно, так как старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Приложение или неприложение христианского правила к своему случаю был вопрос
слишком трудный, о котором нельзя было говорить слегка, и вопрос
этот был
уже давно решен Алексеем Александровичем отрицательно.
— Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в
это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои
слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в
узких рейтузах. — Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы.
Это было
слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно, как будто выгодно, да только
уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее
этот покупщик; приехал же бог знает откуда, да еще и в ночное время.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно
уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!)
слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в
это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Он
уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что
это слишком.
— Всенепременно. У него теперь приращенье должно идти с быстротой невероятной.
Это ясно. Медленно богатеет только тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч; а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще
слишком просторно. Тут
уж и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая и останется: некому перебить.
Володя заметно важничал: должно быть, он гордился тем, что приехал на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. Может быть, и то, что у него
уже было
слишком много здравого смысла и
слишком мало силы воображения, чтобы вполне наслаждаться игрою в Робинзона. Игра
эта состояла в представлении сцен из «Robinson Suisse», [«Швейцарского Робинзона» (фр.).] которого мы читали незадолго пред
этим.
— Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! —
слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал
этих странных слов.
Кроме того, что
этот «деловой и серьезный» человек
слишком уж резко не гармонировал со всею компанией, кроме того, видно было, что он за чем-то важным пришел, что, вероятно, какая-нибудь необыкновенная причина могла привлечь его в такую компанию и что, стало быть, сейчас что-то случится, что-то будет.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда
это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж,
этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь
слишком уж жить ему хочется! Насчет
этого пункта
этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Он робко глянул на Авдотью Романовну: но и в
этом надменном лице было в
эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему
уж, право, было бы легче, если бы встретили бранью, а то
уж слишком стало конфузливо.
Раскольников, говоря
это, хоть и смотрел на Соню, но
уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он
слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что
этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и законом.
— Покойник муж действительно имел
эту слабость, и
это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но
это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей
слишком доверялся всяким развратным людям и
уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
Спору нет, Раскольников успел
уже себя и давеча
слишком скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; все еще
это только относительно.
Он бы, кажется, так и задушил в
эту минуту Заметова.
Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились.
Только вы этак не только себя, да и Разумихина у меня закружите; ведь
слишком уже он добрый человек для
этого, сами знаете.
Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были
слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.
Конечно, я твердо уверена, что Дуня
слишком умна и, кроме того, и меня и тебя любит… но
уж не знаю, к чему все
это приведет.
— А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить… об
этом, — отрезала Авдотья Романовна и
уж, конечно,
это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна
слишком боялась теперь заговаривать.
Но
слишком уж тяжело и невыносимо становилось обо всем
этом думать и передумывать!
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было
уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела заметить
этого особенного волнения;
уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень
уж эксцентричен и
слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех
этих эксцентрических подробностей.
Он так и вздрогнул,
слишком уж ослабели нервы на
этот раз.
— Я иногда
слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И
эта женщина, хозяйка его, считает
это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Я согласен, что, может быть,
уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за
это ни эгоистом, ни жадным, и на мои глаза
эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь.
Карандышев.
Уж вы
слишком невзыскательны. Кнуров и Вожеватов мечут жребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку — и
это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам! Они не смотрят на вас, как на женщину, как на человека, — человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас как на вещь. Ну, если вы вещь,
это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и обижаться не может.
Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. Все было
уже тихо или казалось таковым; начальство
слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Было очень приятно напомнить себе, что, закончив
это дело, он освобождается от неизбежности частых встреч с Еленой, которая
уже несколько тяготила своей близостью, а иногда и обижала
слишком бесцеремонным,
слишком фамильярным отношением к нему.
Затем он вспомнил, как неудобно было лежать в постели рядом с нею, — она занимала
слишком много места, а кровать
узкая. И потом
эта ее манера бережно укладывать груди в лиф…
Он пережил
слишком много, и хотя его разум сильно устал «регистрировать факты», «системы фраз», но не утратил
эту уже механическую, назойливую и бесплодную привычку.
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх по лестнице, но
уже торопливо и твердо. А когда он вошел на площадку — на ней никого не было. Он очень возжелал немедленно рассказать брату
этот диалог, но, подумав, решил, что
это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов и брат, вероятно, поссорятся, и
это будет полезно для брата,
слишком подчиненного Кутузову.
Затем он подумал, что вокруг
уже слишком тихо для человека. Следовало бы, чтоб стучал маятник часов, действовал червяк-древоточец, чувствовалась бы «жизни мышья беготня». Напрягая слух, он уловил шорох листвы деревьев в парке и вспомнил, что кто-то из литераторов приписал
этот шорох движению земли в пространстве.
— Я видел в Берлине театр Станиславского. Очень оригинально! Но, знаете,
это слишком серьезно для театра и
уже не так — театр, как… — Приподняв плечи, он развел руками и — нашел слово...
Изложив свои впечатления в первый же день по приезде, она
уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был
слишком занят собою, для того чтоб обижаться на нее за
это.
— Революция мне чужда, но они —
слишком! Ведь еще неизвестно, на чьей стороне сила, а они
уже кричат: бить, расстреливать, в каторгу! Такие, знаешь… мстители! А
этот Стратонов — нахал, грубиян, совершенно невозможная фигура! Бык…
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как
это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время чувствую себя в чужом платье: то
слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то,
узкое, стесняет мой рост».
— Здесь очень много русских, и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с
этим ее купцом. Но мне
уже не хочется бесконечных русских разговоров. Я
слишком много видела людей, которые все знают, но не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем в дом.
—
Это — счастливо, — говорил он, идя рядом. — А я думал: с кем бы поболтать? О вас я не думал.
Это —
слишком высоко для меня. Но
уж если вы — пусть будет так!
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я
слишком понадеялась на свои силы — вот в чем я ошиблась, а не в том, чего ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, — а ты
уж давно умер. Я не предвидела
этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
Уж не бродит ли у ней в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет, быть не может,
это было бы
слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька:
это было
слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом
уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или
уже дошла до своих геркулесовых столпов?
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на
слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал
этого.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но
это слишком будет дешево. А потому я
уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все
уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
— Да? Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебе немного
слишком позволяю… как балованному сыну… но пусть
уже на
этот раз так и останется.
Но тем не менее знаю, что
это бесчестно, главное потому, что
уж слишком благоразумно.