Под гнётом страсти

Неудачный день и недобрый час избрал граф Лев Николаевич Ратицын для обещанного им своей жене и свояченице представительства перед князем Сергеем Сергеевичем Облонским за наших влюбленных.

Он явился на другое утро после описанного нами вечера у Доротеи Вахер, и князь, несмотря на то, что сохранил накануне все свое невозмутимое хладнокровие и казался спокойным, проснувшись, был далеко не в розовом настроении духа.

Он был далеко не спокоен.

Конечно, с точки зрения известного успеха, ему нечего было жаловаться, так как ему удалось показать всем своим молодым и старым соперникам одну из тех, бесспорно, красивых женщин, которые очаровывают всех и возбуждают всеобщую зависть. К тому же, эта красавица была молода, почти ребенок, никому еще не известна и никто не мог похвастать, что обладал ею до него.

Но внезапное и неожиданное вмешательство Анжелики Сигизмундовны раздражило и возмутило его.

Он был слишком тонким наблюдателем, чтобы не заметить угрожающего выражения ее лица; он понял, что она не шутила, как многие матери из ее среды.

Не злоба кокотки пугала и беспокоила его. Князь считал себя слишком неприступным за своим двойным щитом аристократа и миллионера, чтобы какая бы то ни было направленная против него злоба могла омрачить ясность его жизненного горизонта.

Но эта мать могла помешать его любви к Ирене, могла его разлучить с нею и, таким образом, заставить его играть глупую роль.

Сделать ее своей любовницей для того, чтобы она была отнята у него своей матерью, было почти смешным, и мысль, что он может быть побежденным кокоткой, отклонившей, как всем теперь известно, когда-то его искания, оскорбляла его самолюбие.

Мы обязаны сказать, чтобы быть правдивыми, что князь больше был увлечен Иреной, чем ожидал, и в чем, может быть, он не сознавался даже самому себе. Его «каприз» к этому очаровательному созданию еще не прошел. Несмотря на свой житейский опыт и притупившийся в наслаждениях вкус, он нашел в ней что-то новое, познакомившее его с незнакомой ему еще любовью.

В сущности, ему, как почти всем подобным ему Дон-Жуанам, не приходилось торжествовать на неизведанной почве, и сам князь, смеясь, поддерживал эту парадоксальную истину, что нельзя быть первым любовником, что не бывает первых любовников.

Ни одна женщина не могла дать ему это ощущение свежести, нетронутой души и сердца, которая очаровала его притуплённый, но тонкий вкус.

Ирена была цветком, только что распустившимся, с чудным благоуханием и, кроме того, умна, образованна, хорошо воспитана, как девушка его круга.

Наконец, она казалась ему искренней и глубоко любящей.

«О, святое целомудрие, — воскликнул бы он, если бы не боялся показаться смешным самому себе, — оно незаменимо!»

Если он не говорил себе этого, он это чувствовал.

Кроме того, большое счастье знать, что тебя любят первого и одного, тогда не нужно бороться с воспоминаниями и сравнениями, о которых умалчивает большинство женщин, играющих в любовь, по удачному выражению итальянцев. В последнем случае, при самом нежном и интимном, свидании никогда не бывают наедине со своей любовницей и часто даже находятся в очень многочисленном обществе.

Ирена любила его, любила за него самого, а не за титул и деньги или же за репутацию «покорителя сердец», не из тщеславия или желания отбить его у той или другой соперницы; она любила его потому, что находила его прекрасным, наконец, потому, что любила его.

Это было с ее стороны глупо, но вместе с тем и упоительно.

Он хотел теперь убедиться, действительно ли она его так любила, или же счастьем последних месяцев он обязан этому проклятому гипнотизму. Вырванная из-под его влияния, она изменится.

Если верно первое, то она устоит против матери, возмутится и вернется к нему, во втором случае она, быть может, потеряна для него навсегда!

С этой томительной для него дилеммой Сергей Сергеевич заснул после вечера у «волоокой» Доры, и с ней же проснулся он, против обыкновения, довольно рано на другой день.

Она жгла ему мозг и до боли щемила сердце. Немудрено, что он был мрачен.

Не успел он выпить утреннего кофе, как в передней раздался звонок швейцара и через минуту вошедший лакей доложил:

— Его сиятельство граф Лев Николаевич!

Князь поморщился.

Он, как мы знаем, вообще недолюбливал своего зятя, а настоящий ранний, несвоевременный визит почти взбесил его.

— Что такое могло случиться, что он лезет в такую рань, — досадливо проворчал он, кинув лакею:

— Проси!

Граф вошел, стараясь изобразить на своем надменном лице возможную приветливость.

Сергей Сергеевич бросил на него далеко не любезный взгляд, и непредставительная фигура его зятя как-то особенно резко, в виду мрачного настроения князя, бросилась ему в глаза.

На его губах появилась даже презрительная улыбка, не замеченная, впрочем, Львом Николаевичем.

— Что случилось? Я только что встал… — небрежно уронил Облонский, подавая зятю свою выхоленную, белую, окаймленную обшлагом ночной батистовой сорочки руку.

Он не приподнялся с кресла, на котором сидел одетый в темно-синий шелковый халат, с бархатным отворотом такого же цвета, но более темным.

— Ничего, дорогой князь, все везде обстоит совершенно благополучно и спокойно, исключая разве сердца моей прелестной belle-soeur.

— Жюли? — произнес Сергей Сергеевич и бросил на зятя вопросительный взгляд.

Тот только загадочно и лукаво улыбнулся.

— Ей сделали предложение?

— О нет! Это только еще вопрос будущего.

Граф уселся на диван.

«Что за вздор он мелет?» — пронеслось в голове Облонского, и, обращаясь к зятю, он произнес:

— Я вас не понимаю!

— Роман, целый роман, князь! — заговорил Ратицын.

— Роман… у моей дочери с человеком, который… не делает ей предложения… — перебил его тесть, с расстановкой отчеканивая каждое слово. — Вы ошибаетесь, граф!

Он смерил его взглядом с головы до ног.

— За предложением дело не станет, лишь бы вы разрешили его сделать.

— Кто же это такой, кому я должен давать разрешение обратиться к ней или ко мне за рукой моей дочери? Я и она можем отказать по тем или другим причинам, но давать разрешение… повторяю, я вас не понимаю…

— Она-то не откажет! — воскликнул граф.

— Значит, она знает его намерения и любит его? — все еще с недоумением, продолжая смотреть на зятя, произнес Облонский.

— Давно и сильно!

— Давно и сильно! — повторил князь. — Кто же это, когда она и выезжает всего без году неделю…

— Это человек прекрасный, честный, вполне достойный любви и уважения, лично известный нашей семье, оказавший мне лично незабываемую услугу!

— Бобров? — воскликнул Сергей Сергеевич.

— Да!

Вся кровь бросилась в лицо князя.

— И вы, граф, являетесь ко мне сватом Боброва!

Он пренебрежительно подчеркнул фамилию.

— Сватом! Ce n'est pas èa… [Это не так… (франц.).] — вспыхнул, в свою очередь, Ратицын. — Я, князь, как член вашей семьи, по поручению моей жены — вашей дочери — пришел переговорить с вами о судьбе ее сестры, княжны Юлии.

— Переговорить о том, — снова резко оборвал его Сергей Сергеевич, — не соглашусь ли я выдать ее замуж за господина Боброва — спасителя вашей жизни!

При последних словах в голосе князя прозвучала нескрываемая ирония.

Граф, впрочем, не понял этого и только кивнул головой в знак согласия.

— Вы сами всегда относились к Виктору Аркадьевичу с должным ему уважением, — добавил он.

— Я ничего не говорю против него, — начал более мягко князь, — как против честного человека, труженика науки, хорошего гражданина, напротив, я желал бы, чтобы мой сын, если бы он у меня был, имел те нравственные качества, которыми обладает г-н Бобров.

— Я вам сказал то же самое!

— Но все эти его внутренние достоинства недостаточны для того, чтобы стать мужем княжны Облонской.

— Но если она его безумно любит, если это серьезно, если разлука с ним может стоить ей жизни! — патетически возразил Лев Николаевич, повторяя в этом случае слова своей жены.

— Я предпочитаю видеть мою дочь в гробу, нежели женой сына дьячка! — ледяным тоном отвечал Сергей Сергеевич.

Этот категорический ответ до того поразил неумелого представителя интересов влюбленных, что все добрые советы, которые он намеревался подать своему тестю, когда в тиши кабинета обдумывал взятую на себя миссию, вылетели из его головы.

Надо сказать правду, что граф с первых же слов разговора с князем, звиду его тона, отбросил мысль подавать ему эти советы.

В присутствии тестя вся напускная храбрость оставляла его.

Он сидел теперь с князем, недоумевающе и растерянно глядя на него.

— Вас, — заговорил опять Облонский, — мне остается только поблагодарить за то, что вы охранили доверенную вам девушку от, быть может, если верить вашим словам, рокового для неё увлечения, быть может, даже из дружбы и благодарности к г-ну Боброву покровительствовали этой любви — это тем более вероятно, что вы же и явились ходатаем влюбленных.

Все это было сказано металлическим, ровным тоном.

— Но я ничего не знал, я узнал только на днях… мне передала жена…

— Я поблагодарю ее особо… но вы, вы тотчас же не закрыли дверей вашего дома этому господину?

— Нет, я думал…

Князь не дал говорить ему.

— Что вы думали? Если то, что такие люди, как этот молодой человек, достойнее руки княжны Облонской, чем иные графы, то я с вами не буду спорить. Если вы полагали, что за спасение вашей жизни я пожертвую моей дочерью, то вы ошиблись…

— Князь, это уже слишком! — вскочил Ратицын.

В это время раздался звонок швейцара, и явившийся с докладом о посетителе лакей объявил:

— Виктор Аркадьевич Бобров!