Неточные совпадения
Дело в
том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в
часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности
же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло
часа, как на
той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение
часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот
час в одном и
том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Можно просидеть несколько
часов, поджав ноги в одном и
том же положении, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами,
то сделаются судороги, ноги будут дергаться и тискаться в
то место, куда бы он хотел вытянуть их.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два
часа, Анна провела в сомнениях о
том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной,
то, значит, он еще любит. Если
же нет,
то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
В душе ее в
тот день, как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в этот день и
час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности
же продолжалась старая.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что
же, что
же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже
того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о
том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12
часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Но после этого
часа прошел еще
час, два, три, все пять
часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все
то же; и он всё терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Другое немножко неприятное было
то, что новый начальник, как все новые начальники, имел уж репутацию страшного человека, встающего в 6
часов утра, работающего как лошадь и требующего такой
же работы от подчиненных.
— Все это вздор! — сказал кто-то, — где эти верные люди, видевшие список, на котором назначен
час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение,
то зачем
же нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?
— Так как моя бричка, — сказал Чичиков, — не пришла еще в надлежащее состояние,
то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра
же, эдак около десяти
часов, к нему съездил.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более
часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в
том же положении и на
том же месте.
— Это человек, который не
то что именьем помещика, — целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сей
же час сделал министром финансов.
Тот было разревелся; но, однако
же, Чичикову удалось словами: «Агу, агу, душенька!» — пощелкиваньем пальцев и сердоликовой печаткой от
часов переманить его на руки к себе.
Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на
то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным
часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас
же последовало хрипенье, и, наконец, понатужась всеми силами, они пробили два
часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево.
Часы опять испустили шипение и пробили десять; в дверь выглянуло женское лицо и в
ту же минуту спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с себя совершенно все.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для
того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за
тем сей
же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем говорить.
Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на
часы смотрел,
Махнул рукою напоследок —
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно
та же, как была.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что
же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в
тот страшный
часВы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут: она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
«Как быть? Татьяна не дитя, —
Старушка молвила кряхтя. —
Ведь Оленька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и
то же:
Нейду. И все грустит она
Да бродит по лесам одна».
Однако несчастия никакого не случилось; через
час времени меня разбудил
тот же скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая платком слезы, которые я заметил на его щеках, вышел из двери и, бормоча что-то себе под нос, пошел на верх. Вслед за ним вышел папа и вошел в гостиную.
Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я видел ее так
же ясно, как
час тому назад; я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них
же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за
час пред
тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Этих двух
часов он не заметил, как они прошли все в
той же внутренней музыке, не оставлявшей его сознания, как пульс не оставляет артерий.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра
же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был
час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на
том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
В
тот же день, но уже вечером,
часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире матери и сестры своей, — к
той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что
тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам
же обещал зайти
часу в одиннадцатом.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в
тот самый день и
час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны
же были попасть? Это немало при таком следствии.
— Нет, брат, не но, а если серьги, в
тот же день и
час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, —
то надо
же взять в соображение факты и оправдательные, и
тем паче что они факты неотразимые.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к
тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о
тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших,
то есть мамашу и сестрицу, жду с
часу на
час…
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к
тому же пора, — господи! Одиннадцатый
час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые
часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
Но зачем
же, спрашивал он всегда, зачем
же такая важная, такая решительная для него и в
то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому
часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных
часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в
то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом
же доме, от
тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите.
Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то, и
часы все
те же как будто остались; а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Ну поцелуйте
же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто не прошло недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на́волос любви! куда как хороши!
И между
тем, не вспомнюсь, без души,
Я сорок пять
часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;
И растерялся весь, и падал сколько раз —
И вот за подвиги награда!
И едешь
час, и два, день целый; вот резво́
Домчались к отдыху; ночлег: куда ни взглянешь,
Всё
та же гладь и степь, и пусто, и мертво…
Часу в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо отца и велел ему уйти;
тот повиновался, но тотчас
же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его
часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в
то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Были
часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в
то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
— Ну, что
же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на
часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на
тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых
часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так
же и человек: еще вчера он был таким
же, как полгода
тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и
часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее была
та же неудержимость, как в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
Так разыгрывался между ними все
тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры — все это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день и
час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив звучал все
тот же.
До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и
то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять
часов, мелькал опять, с
тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь,
тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно.
Он пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на
час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в
ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.
Через
час я прихожу, меня не принимают. Захожу на другой день — не принимают. Через два, три дня —
то же самое. Обе тетки больны, «барыня»,
то есть Софья Николаевна, нездорова, не выезжает и никого не принимает: такие ответы получал я от слуг.
Между
тем они трое почти были неразлучны,
то есть Райский, бабушка и Марфенька. После чаю он с
час сидел у Татьяны Марковны в кабинете, после обеда так
же, а в дурную погоду — и по вечерам.
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу,
то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с
тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой
же части,
то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в
те же дни и
часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая,
то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный
же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед
тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть
часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без
того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».