Неточные совпадения
Это были: старушка Мертваго и двое ее
сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое
сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и
полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— Стыдно вам,
полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и не хотите
сына вашего посвятить тому же!
— Матушка ваша вот писала вам, — начал
полковник несколько сконфуженным голосом, — чтобы жить с моим Пашей, — прибавил он, указав на
сына.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на
сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
«Ну, бог с ним, в первый еще раз эта маленькая подкупочка учителям будет!» — подумал
полковник и разрешил
сыну.
— А я хочу — на свои! — прикрикнул
полковник. Он полагал, что на
сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. — Кирьян! — крикнул он.
— Это племянник мой,
сын старого ветерана
полковника.
Полковник в самом деле думал, что Еспер Иваныч дает такие наставления
сыну.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать
сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше
сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Телегу! Телегу! — закричал Павел почти бешеным голосом и побежал назад к усадьбе. Ему встретился
полковник, который тоже трусил с своим толстым брюхом, чтобы поймать
сына.
— Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! — произнес
полковник и поспешил увести
сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого.
— Не для себя,
полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего
сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для
сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Вот как, а! — отвечал ему на это
полковник. — Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! — продолжал вскрикивать старик и, схватив голову
сына, стал покрывать ее поцелуями.
— Не то что военным, а штатским — в том же чине, — объяснил
полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить
сына.
Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от
полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к
сыну.
Полковник, отпуская его с
сыном в Москву, сказал ему, что, если с Павлом Михайловичем что случится, так он с него, Ваньки, (за что-то) три шкуры спустит…
За столом, кроме четырех приборов для
полковника и
сына, самой хозяйки и девицы, поставлен был еще пятый прибор.
Веселенький деревенский домик
полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал
сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра,
полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
После обеда, когда дамы вышли в задние комнаты поправить свой туалет и пораспустить несколько свои шнуровки,
полковник заметил
сыну...
— Родительскому-то сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, — говорил, не обращая внимания на слова
сына и каким-то жалобным тоном,
полковник.
— Да вот, как — он, — сказал
полковник, указывая на
сына.
— Не знаю, — отвечал
полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее
сыну, не желая заражать его вольнодумством.
Полковник наконец встал, мигнул
сыну, и они стали раскланиваться.
Полковник остался как бы опешенный: его более всего поразило то, что как это
сын так умно и складно говорил; первая его мысль была, что все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка.
Полковник понять не мог, что такое это все было потеряно у
сына в жизни.
«Любезный
сын, Павел Михайлович! — выводил
полковник своими каракулями.
Желая развлечь
сына,
полковник однажды сказал ему...
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой, не покидай меня навеки!»
Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий
сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил
полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что
сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Чем же дурно? — спросил
полковник, удивленный этим замечанием
сына. — Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
— Ну, и мужикам чтобы задельным, — подтвердил
полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем
сыну.
Павел продолжал смотреть на все это равнодушно;
полковник поднялся, помолился и подошел поцеловать
сына.
Детушки-то нынче каковы!» Нельзя сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему
полковник мог думать об
сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить того.
Дом блестящего
полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство;
полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для
сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
— Телегу скорей! — закричал и
полковник, тоже повернув и побежав за
сыном.
У
полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда
сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
Оставшись вдвоем, отец и
сын довольно долго молчали. Павел думал сам с собою: «Да, нелегко выцарапаться из тины, посреди которой я рожден!»
Полковник между тем готовил ему еще новое испытание.
— А мой
сын, — возразил
полковник резко, — никогда не станет по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или я его и за
сына считать не буду!
— Не хочет вот в Демидовское! — отнесся
полковник к Александре Григорьевне, показав головой на
сына. — В университет поступает!
Тяжелые ощущения волновали в настоящую минуту
полковника: он молился и плакал о будущем счастье
сына, чтобы его не очень уж обижали в гимназии.
— Какому же собственно факультету посвящает себя
сын ваш? — спросил настоятель, обратившись всем телом к
полковнику.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес
полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы:
сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо, поцеловал у него руку.
Полковник почти сурово взглянул на
сына.
В остальную часть дня Александра Григорьевна,
сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист.
Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что
сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
От
полковника получено было, наконец, письмо, извещающее, что Александра Григорьевна с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу для такой умной их забавы. С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял
сыну: «Чтобы девушка гуляла, но дельца не забывала!»
Полковник терпеть не мог театра.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу.
Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его
сына.
— Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! — воскликнул Коптин довольно дружелюбно.
Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему
сына, пояснив с некоторым ударением: «Студент Московского университета!»
— Павел Михайлович, — начал он, становясь перед
сыном, — так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. — И, поклонившись
сыну в пояс,
полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
— Не в Москву тебе, кажется, надобно, шельмец ты этакий! — сказал ему
полковник и погрозил пальцем. Старик, кажется, догадывался о волновавших
сына чувствованиях и, как ни тяжело было с ним расстаться, однако не останавливал его.
Отдача
сына на казну, без платы, вряд ли не была для
полковника одною из довольно важных причин желания его, чтобы тот поступил в Демидовское.