Неточные совпадения
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной
сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что
платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
При нем мне было бы совестно
плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку
сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
— Ты
плачешь,
сестра, а можешь ты протянуть мне руку?
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и
сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна
заплакала.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и
сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись,
плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и
заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к
сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно
плакал, закрыв лицо руками,
плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой
сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис
плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Клим тоже кричал,
плакал, грозил кулаками,
сестры Сомовы уговаривали его, а Лидия прыгала перед ним и, задыхаясь, говорила...
Я, маменька, не обращаю на это внимания и говорю Раисе Панфиловне: «Когда же, говорю, мы с вами бежать будем?» А она, маменька, вообразите, говорит мне: «С чего вы это выдумали?» А сама целуется с
сестрой и
плачет.
Марфенька печалилась и ревновала ее к
сестре, но сказать боялась и потихоньку
плакала. Едва ли это была не первая серьезная печаль Марфеньки, так что и она бессознательно приняла общий серьезно-туманный тон, какой лежал над Малиновкой и ее жителями.
— Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу красавицу
сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не
платите…
— Как же не
плакать, когда ты
плачешь, Верочка! Что с тобой? друг мой,
сестра! У тебя горе, скажи мне…
—
Сестре не нужны больше мои ласки, а мне нужна твоя любовь — не покидай меня, Вера, не чуждайся меня больше, я сирота! — сказала она и сама
заплакала.
— Нет…
заплакал. В старчество впадает… Все заводы жалел. Ах да, я тебе позабыл сказать:
сестра тебе кланяется…
— И начну
плакать, и начну
плакать! — приговаривала Грушенька. — Он меня
сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
В это время
заплакала во сне сестренка. Они спохватились и прекратили спор, недовольные друг другом. Отец, опираясь на палку, красный и возбужденный, пошел на свою половину, а мать взяла
сестру на колени и стала успокаивать. По лицу ее текли слезы…
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно,
плачет;
сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались.
Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
— Ты опять
плачешь? — спросила ее
сестра.
— А то, что вчера она вернулась обтрепанная, мокрая…
Плачет… Бросил, подлец!.. Поиграл в доброту, да и за щеку! Ты, говорит, —
сестра! Я, говорит, тебя спасу, я тебя сделаю человеком…
Прибегают
сестры старшие, большая и середняя, подняли
плач по всему дому: вишь, больно им жаль меньшой
сестры любимыя; а меньшая
сестра и виду печального не кажет, не
плачет, не охает и в дальним путь неведомый собирается.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был
заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за
сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Прасковьи Ивановны я не понимал; верил на слово, что она добрая, но постоянно был недоволен ее обращением со мной, с моей
сестрой и братцем, которого она один раз приказала было высечь за то, что он громко
плакал; хорошо, что маменька не послушалась.
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на
сестер старшиих дорогая гостья, меньшая
сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную
заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
— Если б вы знали, как я вас люблю! — проговорила она
плача. — Будем
сестрами, будем всегда писать друг другу… а я вас буду вечно любить… я вас буду так любить, так любить…
Маленький Михин отвел Ромашова в сторону. — Юрий Алексеич, у меня к вам просьба, — сказал он. — Очень прошу вас об одном. Поезжайте, пожалуйста, с моими
сестрами, иначе с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно неприятно. Он всегда такие гадости говорит девочкам, что они просто готовы
плакать. Право, я враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по морде!..
Хорошенькая
сестра посмотрела на Володю и вдруг
заплакала.
— Ну, полно, Людмила, успокойся, не
плачь!.. — говорила она, садясь на постель около
сестры и обнимая ее.
Прислуга в доме стала расходиться, но Муза, сев за фортепьяно, все еще продолжала некоторое время потихоньку
плакать: чувство дочери и
сестры в ней пересилило на этот раз артистку.
Егор Егорыч с нервным вниманием начал прислушиваться к тому, что происходило в соседних комнатах. Он ждал, что раздадутся
плач и рыдания со стороны
сестер; этого, однако, не слышалось, а, напротив, скоро вошли к нему в комнату обе
сестры, со слезами на глазах, но, по-видимому, сохранившие всю свою женскую твердость. Вслед за ними вошел также и Антип Ильич, лицо которого сияло полным спокойствием.
Началось прощание; первые поцеловались обе
сестры; Муза, сама не пожелавшая, как мы знаем, ехать с
сестрой к матери, не выдержала, наконец, и
заплакала; но что я говорю:
заплакала! — она зарыдала на всю залу, так что две горничные кинулись поддержать ее;
заплакала также и Сусанна,
заплакали и горничные; даже повар прослезился и, подойдя к барышням, поцеловал руку не у отъезжающей Сусанны, а у Музы; старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь и начала всех благословлять обеими руками, как — видала она — делает это архиерей.
— Ах, нет, — вскричала Муза, — пусть
сестра едет!.. Я
плачу о том, что сама не могу ехать с ней.
— Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя по мне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше
сестры, больше всех любила… Она ко мне сегодня во сне приходила и надо мной
плакала.
Сестрица Марья Афанасьевна (Николай Афанасьевич с ласковой улыбкой указал на
сестру), сестрица ничего, не
плачут, потому что у них характер лучше, а я слаб и
плачу.
— Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю. Ведь она там изойдет слезами. — Матвею представлялось, что в Америке, на пристани, вот так же, как в селе у перевоза,
сестра будет сидеть на берегу с узелочком, смотреть на море и
плакать…
Передонову было досадно, что здесь смеются: мальчишку пороть надо, а он
сестру забавляет вместо того, чтобы каяться да
плакать.
Она была грустна. Ей казалось, что она — маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала
сестрам, — Дарьину веселому смеху и даже Людмилину
плачу. Людмила сказала опять...
Передонову стало досадно. По его мнению,
сестры должны бы
плакать от печали, что он их отверг. «Притворяются!» — подумал он, молча уходя со двора. Девицы перебежали к окнам на улицу и кричали вслед Передонову насмешливые слова пока он не скрылся в темноте.
— Фома Фомич, — сказала она, — вы наш благодетель; вы столько для нас сделали, что я и не знаю, чем вам
заплатить за все это, а только знаю, что буду для вас самой нежной, самой почтительной
сестрой…
Арина Васильевна принялась
плакать, и даже
сестры перетревожились.
— Хозяйка, — продолжал он, — живет тут внизу, но до нее ничто не касается; всем управляю я. И
сестра теперь тоже, и о ней надо позаботиться. У меня, по правде сказать, немалая опека, но я этим не тягощусь, и вы будьте покойны. Вы сколько
платили на прежней квартире?
Василиса. Вася! Зачем — каторга? Ты — не сам… через товарищей! Да если и сам — кто узнает? Наталья — подумай! Деньги будут… уедешь куда-нибудь… меня навек освободишь… И что
сестры около меня не будет — это хорошо для нее. Видеть мне ее — трудно… злоблюсь я на нее за тебя и сдержаться не могу… мучаю девку, бью ее… так — бью… что — сама
плачу от жалости к ней… А — бью. И — буду бить!
Сестра билась в судорогах, руки ее царапали землю, поднимая белую пыль; она
плакала долго, больше месяца, а потом стала похожа на мать — похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом...
Между
сестрами завязалась живая переписка: Аня заочно пристрастилась к Дорушке; та ей взаимно, из своей степной глуши,
платила самой горячей любовью. Преобладающим стремлением девочек стало страстное желание увидаться друг с другом. Княгиня и слышать не хотела о том, чтобы отпустить шестнадцатилетнюю Аню из Парижа в какую-то глухую степную деревню.
— Полноте, Нестор Игнатьич, — начал было Кирилл Сергеевич, но
сестра снова остановила его сердобольный порыв и дала волю
плакать Долинскому, обхватившему в отчаянии ее колени.
Сестры долго целовались,
плакали и наконец поцеловали друг у друга руки.
Меня поджидала
сестра. Она тайно от отца принесла мне ужин: небольшой кусочек холодной телятины и ломтик хлеба. У нас в доме часто повторяли: «деньги счет любят», «копейка рубль бережет» и тому подобное, и
сестра, подавленная этими пошлостями, старалась только о том, как бы сократить расходы, и оттого питались мы дурно. Поставив тарелку на стол, она села на мою постель и
заплакала.
— Но пойми,
сестра, пойми… — сказал я, и оттого, что она
плакала, мною овладело отчаяние.
Немного погодя я и
сестра шли по лестнице. Я прикрывал ее полой своего пальто; мы торопились, выбирая переулки, где не было фонарей, прячась от встречных, и это было похоже на бегство. Она уже не
плакала, а глядела на меня сухими глазами. До Макарихи, куда я вел ее, было ходьбы всего минут двадцать, и, странное дело, за такое короткое время мы успели припомнить всю нашу жизнь, мы обо всем переговорили, обдумали наше положение, сообразили…
Глафира. Я не знаю, что сделалось. Что-то произошло вдруг для нас с
сестрой неожиданное.
Сестра о чем-то
плакала, стали всё распродавать, меня отправили к Меропе Давыдовне, а сами скрылись куда-то, исчезли, кажется, за границу. Конечно, я сама виновата, очень виновата: мне надо было там ловить жениха — это было очень легко; а я закружилась, завертелась, как глупая девчонка; я себе этого никогда не прощу.
Правда, у меня есть и кузины, в пятом или шестом колене; но клянусь тебе честью, я люблю их всех, как родных
сестер, — так они больно
плакать обо мне не станут.