Неточные совпадения
И действительно, она в тот же
день приехала к Анне; но тон ее был уже совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более десяти минут, разговаривая о
светских новостях, и при отъезде сказала...
В голове просто ничего, как после разговора с
светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое
дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного
дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и
делаДелили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико
светская вражда
Боится ложного стыда.
День наставал, и она снова превращалась в
светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение.
Андрей часто, отрываясь от
дел или из
светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Светское воспитание, если оно в самом
деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно, как обыкновенно думают.
Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом
деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной
светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности
разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть
светского ига.
На следующий
день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как истый
светский человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном городе, «поближе к барышням», как он выражался. Чертопханов не застал Яффа: он, по словам камердинера, накануне уехал в Москву.
Как мы смеялись от чистого сердца этому
разделу духовной и
светской власти!
К экзаменам брат так и не приступал. Он отпустил усики и бородку, стал носить пенсне, и в нем вдруг проснулись инстинкты щеголя. Вместо прежнего увальня, сидевшего целые
дни над книгами, он представлял теперь что-то вроде щеголеватого дэнди, в плоеных манишках и лакированных сапогах. «Мне нужно бывать в обществе, — говорил он, — это необходимо для моей работы». Он посещал клубы, стал отличным танцором и имел «
светский» успех… Всем давно уже было известно, что он «сотрудник Трубникова», «литератор».
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором
дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и
светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня
светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на
деле. Начнем же.
Не забыть мне, милостивые государи, и того, — продолжал Вихров, — как некогда блестящий и
светский полковник обласкал и заступился за меня, бедного и гонимого литератора, как меня потом в целом городе только и оприветствовали именно за то, что я был гонимый литератор, — это два брата Захаревские: один из них был прокурор и бился до последних сил с деспотом-губернатором, а другой — инженер, который давно уже бросил мелкое поприще чиновника и даровито принялся за
дело предпринимателя «…
Раиса Павловна пустила в ход все свои знания
светской жизни, чтобы сделать незаметным то расстояние, которое
разделяло Лушу от подержанного молодого магната.
"На
днях умер Иван Иваныч Обносков, известный в нашем
светском обществе как милый и неистощимый собеседник. До конца жизни он сохранил веселость и добродушный юмор, который нередко, впрочем, заставлял призадумываться. Никто и не подозревал, что ему уж семьдесят лет, до такой степени все привыкли видеть его в урочный час на Невском проспекте бодрым и приветливым. Еще накануне его там видели. Мир праху твоему, незлобивый старик!"
Третьего
дня, когда я вас всенародно «обидела», а вы мне ответили таким рыцарем, я приехала домой и тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали, что женаты, а вовсе не из презрения ко мне, чего я в качестве
светской барышни всего более опасалась.
Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю и без малейшего удивления тому, что
светская рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей
дела.
Его нарочно подсунули из министерства графу Эдлерсу, так как всем почти было известно, что почтенный сенатор гораздо более любит увлекаться вихрем
светских удовольствий, чем скучными обязанностями службы; вследствие всего этого можно было подозревать, что губернатор вряд ли не нарочно старался играть рассеянно: в его прямых расчетах было проигрывать правителю
дел!
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым,
светским визитом, а по весьма серьезному
делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
— Я на этом
деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и
светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да! Одного попа до того загонял словесным-то бичом, что у него ажио кровь носом пошла, — вот как!
О нет, Аллочка, так нельзя, милая! Я к вам добром, а вы мне отвечаете холодом. Это не годится. И
дело не в пятистах рублях. Мало ли кто кому должен.
Дело в тоне. Вот если бы вы пришли ко мне, сказали бы просто и дружелюбно: Зоя,
дела мои паршивы, мы бы вместе подумали, как выпутаться из них… Но вы вошли ко мне как статуя свободы. Я, мол,
светская дама, а ты Зоя-коммерсантка, портниха. Ну, а если так, я плачу тем же.
— И ловко бьет папу-портного! [Фамилия папы — Сарто = портной. Имеется в виду выступление мэра Рима Эрнеста Натана с резкой антиклерикальной речью 20 сентября 1910 г. — в сороковую годовщину со
дня присоединения Рима и области Лацио к Итальянскому королевству и лишения папы
светской власти. 1903–1914 годы — время пребывания на папском престоле Пия X, Джузеппе Сарто, уроженца Тревизо.] — вставил старик в очках, громко хлопнув в ладоши.
— Что мне за
дело до их каких-то
светских скандалов или до каких-то Ягу!
Обсуждением самых серьезных вопросов, требовавших глубины христианского настроения и преданности
делу, занимались люди самого легкого
светского воспитания, и оттого неудивительно, что в результате из школы поклонников Фернейского пустынника распространялся материализм, щеголявший одними фразами, а наши франкмасоны во всем своем учении не видали ничего, кроме обрядов, из которых устраивали свою «высшую религию», на что, как известно, настоящее масонство вовсе не претендовало.
Вот что думает эта барыня, которая и меценаткой себя воображает, и умницей, и бог знает чем, а на
деле она больше ничего, как
светская старушонка.
Совершенно другое
дело светская красавица: уже несколько поколений предки ее жили, не работая руками; при бездейственном образе жизни крови льется в оконечности мало; с каждым новым поколением мускулы рук и ног слабеют, кости делаются тоньше; необходимым следствием всего этого должны быть маленькие ручки и ножки — они признак такой жизни, которая одна и кажется жизнью для высших классов общества, — жизни без физической работы; если у
светской женщины большие руки и ноги, это признак или того, что она дурно сложена, или того, что она не из старинной хорошей фамилии.
Он выше окружающего его
светского общества настолько, что дошел до сознания его пустоты; он может даже оставить свет и переехать в деревню; но только и там скучает, не зная, какое найти себе
дело…
Ему не было до того
дела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении
светских приличий, о унижении, которое он причинял званию художника своим скудным, нещегольским нарядом.
Если хочешь, они немного смешны: представь себе, целые
дни целуются; но я, опять повторяю тебе, радуюсь за них; холодные
светские умы, может быть, назовут это неприличным; но — боже мой! — неужели для этого несносного благоразумия мы должны приносить в жертву самые лучшие минуты нашей жизни!..
— Послушайте, Варвара Александровна! Глядя на этот предмет поверхностно, вы, конечно, вправе вывести такого рода невыгодное для меня заключение, но нужно знать секретные причины, которых, может быть, человек, скованный
светскими приличиями, и не говорит и скрывает их в глубине сердца. Вы, Варвара Александровна, богаты, вы, может быть, с первого
дня вашего существования были окружены довольством, комфортом и потому не можете судить о моем положении.
И долго еще работала в этом роде больная голова этого бывшего «
светского человека», пересыпая из пустого в порожнее, пока он успокоился. Он проснулся на другой
день с тою же больною головою, но с совершенно новым и уже совершенно неожиданным ужасом.
Такие люди в жизни
светскойПочти всегда причина зла,
Какой-то робостию детской
Их отзываются
дела...
В самом
деле, он имел необыкновенное понятие и через несколько месяцев мог читать все церковные книги, как «Отче наш»; так же скоро выучился и писать; так же скоро начал разбирать и печать
светскую, к удивлению соседственных дворян, при которых отец нередко заставлял читать Леона, чтобы радоваться в душе своей их похвалами.
Все расстояние между двадцатипятилетнею
светскою дамою и десятилетним деревенским мальчиком исчезло в минуту симпатии… но эта минута обратилась в часы,
дни и месяцы.
«Я вижу, вы меня не ждали —
Прочесть легко из ваших глаз;
Ах, вы еще не испытали,
Что в страсти значит
день, что час!
Среди сердечного волненья
Нет сил, нет власти, нет терпенья!
Я здесь — на всё решился я…
Тебе я предан… ты моя!
Ни мелочные толки света,
Ничто, ничто не страшно мне;
Презренье
светской болтовне —
Иль я умру от пистолета…
О, не пугайся, не дрожи;
Ведь я любим — скажи, скажи...
— Н-да, но и твоя в своем роде… Ведь это, конечно,
дело вкуса, не правда ли? Вкусов ведь нет одинаковых?.. Моя — она больше бросается в глаза, этакая
светская, эффектная женщина, ну, а у твоей красота чисто русская… не кричащая, а, знаешь, тихая такая. И какие роскошные волосы! Коса в мою руку толщиной. В голубеньком платье… одна прелесть. Такой, понимаешь ли… в глуши расцветший василек. Как ты ей с шариком-то? Злодей Злодеич!..
— Нет-с, — отвечаем, — вы этого не извольте делать, потому что, во-первых, через этого
светского художника может ненадлежащая молва пойти, а во-вторых, живописец такого
дела исполнить не может.
Другое
дело то, что в нем и странности, и все — не
светский он человек, но уж знаешь, по крайней мере, что бескорыстнейший человек.
Нет, нет, позвольте вам не верить!
Вы страстно влюблены в какую-то
Кухарочку, гризетку или прачку.
Смешно, виконт, мне это. —
Смешно вам? —
подхватил хозяин. —
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом
деле я хотел
Кого-нибудь когда-нибудь любить,
Так не влюбился бы в вас,
светских дам,
А сердце отдал бы простой крестьянке.
Любовь и любовница, ваше сиятельство, две вещи разные, и видит бог, что я десять лет уже люблю Ольгу Петровну, но, видя, что она была жена другого, понимая всю бездну, которая
разделяла нас по нашему общественному положению, я, конечно, взглядом малейшим не позволял себе выразить чувства к ней и только уже в последнее время, когда Ольга Петровна сделалась вдовою и нам пришлось случайно встретиться за границей на водах, то маленькое общество, посреди которого мы жили, и отсутствие
светских развлечений сблизили нас, и здесь я, к великому счастью своему, узнал, что внушаю Ольге Петровне то же самое чувство, которое и сам питал к ней.
Положение его в номерах «Сербия» сложное: он ходит к мировым судьям по
делам Анны Фридриховны, репетирует ее детей в учит их
светским манерам, ведет квартирную книгу, пишет счета постояльцам, читает по утрам вслух газету и говорит о политике.
Они воображают, что чиновник чувствует особенное наслаждение от неправого разрешения
дела, что помещик от природы призван к тому, чтобы [сечь и] обременять работами своих крестьян, что
светский франтик бывает на верху блаженства, ломая свои ноги еженощно в течение целой зимы и просиживая по целым часам за своим туалетом.
Павлуша и в самом
деле «не потрафлял»: он читал скверно, невнятно и «скорохватом» и все «поспешал на лукавого». Начнет «Отче наш» и зачастит так, что ничего нельзя разобрать, пока придет «от лукавого». Так же и «Иже на всякое время» и прочее — все он «читал без понятия», но петь мог, только гораздо охотнее пел
светское пение, чем «духовное», и любил шутки строить над старшими.
Увы!.. этот блестящий и в своем роде — как и большая часть молодых служащих людей того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в мире
светских гостиных и кабинетов, который там так легко, так хладнокровно и так административно-либерально решал иногда, при случае, все вопросы и затруднения по крестьянским
делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать!
Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не лучше конюха Аршака, хотя Люда прилагает немало стараний, чтобы выучить меня этой
светской премудрости… То ли
дело лезгинский язык! Сколько в нем музыки и поэзии! Он сладок, как голос буль-буля, как серебряная струна чонгури или звон горного ручья.
Таким образом в этот великий
день было совершено два освобождения: получили право новой жизни Висленев и Бодростин, и оба они были обязаны этим Глафире, акции которой, давно возвышенные на
светской бирже, стали теперь далеко выше пари и на базаре домашней суеты. Оба они были до умиления тронуты; у старика на глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час, взойдя в кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул...
— Да вы с критикой согласны? Ну а ее-то у него и нет. Какая же критика при односторонности взгляда? Это в некоторых теперешних
светских журналах ведется подобная критика, так ведь guod licet bovi, non licet Jovi, что приличествует быку, то не приличествует Юпитеру. Нет, вы Ламене почитайте. Он хоть нашего брата пробирает, христианство, а он лучше, последовательней Фейербаха понимает. Христианство — это-с ведь
дело слишком серьезное и великое: его не повалить.
Эта последняя была женщина
светская, — по-своему очень неглупая, щедрая, даже расточительная; она занялась Пенькновским с знанием
дела: экипировала его со вкусом и так выдержала в отношении всей его внешности, что в одно прекрасное утро все мы, невзначай взглянув на моего друга, почувствовали, что он имеет неоспоримое право называться замечательным красавцем.