Неточные совпадения
Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего
романаЯ кончил первую главу;
Пересмотрел всё это строго;
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу;
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам;
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне
славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
— Речь
идет об историческом четырехтомном
романе «Стрельцы» К. П. Масальского (1802–1861), вышедшем в свет в 1832 году.
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как
роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России…
Самгин подумал, что опоздает на поезд, но
пошел за нею. Ему казалось, что Макаров говорит с ним обидным тоном, о Лютове судит как-то предательски. И, наверное, у него
роман с Алиной, а Лютов застрелился из ревности.
Есть своя бездна и там:
слава Богу, я никогда не заглядывался в нее, а если загляну — так уж выйдет не
роман, а трагедия.
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж,
пойду, и среди моего
романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего
романа, потом
шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Однако он прежде всего погрузил на дно чемодана весь свой литературный материал, потом в особый ящик поместил эскизы карандашом и кистью пейзажей, портретов и т. п., захватил краски, кисти, палитру, чтобы устроить в деревне небольшую мастерскую, на случай если
роман не
пойдет на лад.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и
пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать
роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в
роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и
шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Они молча
шли. Аянов насвистывал, а Райский
шел, склоня голову, думая то о Софье, то о
романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил...
«А что, — думалось ему, — не уверовать ли и мне в бабушкину судьбу: здесь всему верится, — и не смириться ли, не склонить ли голову под иго этого кроткого быта, не стать ли героем тихого
романа? Судьба
пошлет и мне долю, удачу, счастье. Право, не жениться ли!..»
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в
романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб
пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему
идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый
роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
По счастию, у нее не было выдержки, и, забывая свои распоряжения, она читала со мной повести Цшоке вместо археологического
романа и
посылала тайком мальчика покупать зимой гречневики и гороховый кисель с постным маслом, а летом — крыжовник и смородину.
—
Пошел! Тебе еще рано читать
романы.
— Ну,
иди. Я знаю: ты читаешь на улицах, и евреи называют тебя уже мешигинер. Притом же тебе еще рано читать
романы. Ну, да этот, если поймешь, можно. Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри, я записываю время…
[Речь
идет о
романе Дюма-отца «Учитель фехтования», в котором неправильно изложена на фоне восстания декабристов история женитьбы И. А. Анненкова на П. Е. Гебль.]
«Юлия, или Подземелья замка Мадзини» и все картинные ужасы эффектных
романов леди Редклиф вставали в памяти Розанова, когда они
шли по темным коридорам оригинального дворца.
Как всегда бывает в жизни, что смирными и тихими людьми занимаются меньше, чем людьми, смело заявляющими о своем существовании, так, кажется,
идет и в нашем
романе.
— До
романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты
шла к нему?
— Господа, а что, если бы на минутку
пойти поспать? «Соснуть», как говорилось в старых добрых
романах.
Далее я, разумеется, не
пойду, хотя
роман заключает в себе десять частей, и в каждой не меньше сорока глав.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь понять, что пускать им новых людей не для чего; кто бы ни был,
посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим
романом».
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это
шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские
романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Я живо одевался, брал под мышку полотенце и книгу французского
романа и
шел купаться в реке в тени березника, который был в полверсте от дома.
Наконец, сам Н.И. Пастухов «загремел» своим
романом «Разбойник Чуркин» — тоже два раза в неделю. «Листок» так
пошел в розницу, что даже А.М. Пазухина забил.
Роман подписывался псевдонимом «Старый знакомый», но вся Москва знала, что это псевдоним Н.И. Пастухова.
— Надоел он ему. Задарма отдает, только подписчиков за два месяца удовлетворить, с 1 ноября. Только гляди, чтоб дешево, дорогих сотрудников не надо. Вот Кузьмича возьми. Он и недорог и писуч!
Роман ему огулом за сотню на полгода закажем.
Идет?
«
Пошел один!» — крикнет ему
Роман, и Гнедко тотчас же повезет один, довезет до кухни и остановится, ожидая стряпок и парашников с ведрами, чтоб брать воду.
Вы знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом
пошли, да и попались, — прошу на меня не пенять, я у себя в доме таких
романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить!
— Видел и я, — у меня глаз-то, правда, и стар, ну, да не совсем, однако, и слеп, — формы не знает, да кабы не знал по глупости, по непривычке — не велика беда: когда-нибудь научился бы, а то из ума не знает; у него из дела выходит
роман, а главное-то между палец
идет; от кого сообщено, достодолжное ли течение, кому переслать — ему все равно; это называется по-русски: вершки хватать; а спроси его — он нас, стариков, пожалуй, поучит.
— Да-с, а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить за квартиру, и он по ночам пишет, пишет, пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется
слава… Поэма в стихах? трагедия?
роман?
Итак, с
романом было все кончено. Впереди оставалось прежнее репортерство, мыканье по ученым обществам, вообще мелкий и малопроизводительный труд. А главное, оставалась связь с «академией», тем более что срок запрещения «Нашей газеты» истек, и машина
пошла прежним ходом.
Все свободное время, которое у меня оставалось,
шло на писание
романа.
Басов. Ага! М-да! Не
роман? Гм! А что же, Варя? Ну, ну, молчу, не волнуйся! Я
иду ловить окуней и — ничего не видал! Ах да, постой! Ты знаешь, этот Яшка, — вот скотина, а?
Я зачитался этим
романом. Неведомый Никитушка Ломов, Рахметов, который
пошел в бурлаки и спал на гвоздях, чтобы закалить себя, стал моей мечтой, моим вторым героем. Первым же героем все-таки был матрос Китаев.
— И мы также
идем! — вскричали Коломна, Межаков и
Романов.
Елена Андреевна. Не умею. Да и неинтересно. Это только в идейных
романах учат и лечат мужиков, а как я, ни с того ни с сего, возьму вдруг и
пойду их лечить или учить?
— Не печалься за нас, пане, — говорит Опанас, —
Роман будет на болоте раньше твоих доезжачих, а я, по твоей милости, один на свете, мне о своей голове думать недолго. Вскину рушницу за плечи и
пойду себе в лес… Наберу проворных хлопцев и будем гулять… Из лесу станем выходить ночью на дорогу, а когда в село забредем, то прямо в панские хоромы. Эй, подымай, Ромасю, пана, вынесем его милость на дождик.
Не успел пан ответить, вскочил Опанас в седло и поехал. Доезжачие тоже на коней сели.
Роман вскинул рушницу на плечи и
пошел себе, только, проходя мимо сторожки, крикнул Оксане...
Повернулся пан и
пошел из избы; а под деревом доезжачие уж и закуску сготовили.
Пошел за паном Богдан, а Опанас остановил
Романа в сенях.
— А с чего ж мне, —
Роман ему отвечает, — плакать? Даже, пожалуй, это нехорошо бы было. Приехал ко мне милостивый пан поздравлять, а я бы таки и начал реветь, как баба.
Слава богу, не от чего мне еще плакать, пускай лучше мои вороги плачут…
Вот и
пошли в хату пан и Опанас, и
Роман без шапки за ним, да еще Богдан — старший доезжачий, верный панский слуга.
— А когда ж это пан нас на болото
посылает? — спрашивает
Роман.
— Милочка, душечка Жервеза, и ничего больше, — успокоивала ее Дора. — Совершенно французская идиллия из повести или
романа, — говорила она, выходя с Долинским за калитку дворика, — благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко и лужайка. Как странно! Как глупо и
пошло мне это представлялось в описаниях, и как это хорошо, как спокойно ото всего этого на самом деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить к себе.
По третьей стене
шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый французскими
романами, — все это, как бы для придачи общего характера, было покрыто пылью и почти грязью.
— Меня однажды князь Серебряный (вот тот, что граф Толстой еще целый
роман об нем написал!) к себе сманивал… да-с!"Если, говорит, сделают меня министром,
пойдешь ты ко мне?"–"
Ида Ивановна пропустила его вперед и, взяв меня за руку,
пошла следом за
Романом Прокофьичем.
Ида Ивановна выслушала мой рапорт и
пошла к Мане, а прощаясь, сунула мне записочку для передачи
Роману Прокофьичу и сказала...
— Со мною, да, со мною! — лепетала Софья Карловна. — Да, да, ты со мною. А где же это моя немушка, — искала она глазами по комнате и, отпустив
Иду, взяла младшую дочь к себе на колени. — Немуша моя! рыбка немая! что ты все молчишь, а? Когда ж ты у нас заговоришь-то?
Роман Прокофьич! Когда она у нас заговорит? — обратилась опять старуха к Истомину, заправляя за уши выбежавшую косичку волос Мани. — Иденька, вели, мой друг, убирать чай!