Неточные совпадения
Последняя смелость
и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч
и Володя подносили свои подарки,
и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как
кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою
и как на лбу
и на носу выступали крупные капли
пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь
и испарину, переминался с ноги на ногу
и не трогался с места.
Между тем Катерина Ивановна отдышалась, на время
кровь отошла. Она смотрела болезненным, но пристальным
и проницающим взглядом на бледную
и трепещущую Соню, отиравшую ей платком капли
пота со лба: наконец, попросила приподнять себя. Ее посадили на постели, придерживая с обеих сторон.
Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель, продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько
крови, на лбу выступили капли
пота. Она молча показала
кровь Раскольникову
и, едва отдыхнувшись, тотчас же зашептала ему опять с чрезвычайным одушевлением
и с красными пятнами на щеках...
Он дышал тяжело, глубоко
и редко; на окраинах губ выдавилась
кровь;
пот выступил на лбу.
— Он — человек! — выкрикивал поп, взмахивая рукавами рясы. — Он справедлив! Он поймет правду вашей скорби
и скажет людям, которые живут
потом,
кровью вашей… скажет им свое слово… слово силы, — верьте!
— Например — наша вера рукотворенного не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее — не можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из
пота, из
крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико
и обтер, — удостоверить себя хотел: Христос ли? Личико на полотне
и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография ваша…
Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил
пот, челюсть тряслась,
и глаза, налитые
кровью, гневно блестели. Он сидел на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол,
и рычал...
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно
и усиленно билось сердце,
и рад-радехонек был, если не обливалось оно
кровью, если не выступал холодный
пот на лбу
и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
Илью Ильича привели в чувство, пустили
кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар
и что ему надо повести другой образ жизни.
Случается
и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу
и разгорится желанием указать человеку на его язвы,
и вдруг загораются в нем мысли, ходят
и гуляют в голове, как волны в море,
потом вырастают в намерения, зажгут всю
кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку
и вдохновенно озирается кругом…
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится
и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет
и промычит что-то во сне;
потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук,
и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал
и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья
и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку
и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет
кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется
и жужжит у него в лапах.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков
и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем,
и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания
и бросаясь исполнять их. А
потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам —
и у него
кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Надо, чтоб я не глазами, на чужой коже, а чтоб собственными нервами, костями
и мозгом костей вытерпел огонь страсти,
и после — желчью,
кровью и потом написал картину ее, эту геенну людской жизни.
Потом неизменно скромный
и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе
и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся
кровью лицом
и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников
и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки
и беспрестанно краснеющих.
А хозяин, как нарочно, пустился опять толковать о спиритизме
и о каких-то фокусах, которые будто бы сам видел в представлении, а именно как один приезжий шарлатан, будто бы при всей публике, отрезывал человеческие головы, так что
кровь лилась,
и все видели,
и потом приставлял их опять к шее,
и что будто бы они прирастали, тоже при всей публике,
и что будто бы все это произошло в пятьдесят девятом году.
Я так думал вслух, при купцах,
и они согласились со мною. С общей точки зрения оно очень хорошо; а для этих пяти, шести, десяти человек — нет. Торговля в этой малонаселенной части империи обращается, как
кровь в жилах, помогая распространению народонаселения. Одно место глохнет, другое возникает рядом,
потом третье
и т. д., а между тем люди разбредутся в разные стороны, оснуются в глуши
и вместо золота начнут добывать из земли что-нибудь другое.
Дорогой, когда бежал, он, должно быть, дотрагивался ими до своего лба, вытирая с лица
пот, так что
и на лбу,
и на правой щеке остались красные пятна размазанной
крови.
«Да, а
потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в
крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь
и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого… вот бы хорошо было.
И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
Ошибка славян состояла в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями
и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития
и не могла иметь. То, что приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать в мысли, в предчувствии, то, что существовало бессознательно в крестьянской избе
и на поле, то теперь только всходит на пажитях истории, утучненных
кровью, слезами
и потом двадцати поколений.
Это была первая женщина, которую Симон видел совсем близко,
и эта близость поднимала в нем всю
кровь, так что ему делалось даже совестно, особенно когда Серафима целовала его по-родственному. Он потихоньку обожал ее
и боялся выдать свое чувство. Эта тайная любовь тоже волновала Серафиму,
и она напрасно старалась держаться с мальчиком строго, — у ней строгость как-то не выходила, а
потом ей делалось жаль славного мальчугана.
Удовольствие мое переменилося в равное негодование с тем, какое ощущаю, ходя в летнее время по таможенной пристани, взирая на корабли, привозящие к нам избытки Америки
и драгие ее произращения, как-то: сахар, кофе, краски
и другие, не осушившиеся еще от
пота, слез
и крови, их омывших при их возделании.
—
И видит
потом Райнер кроткого Телля, натягивающего лук из ущелья, видит мертвого Геслера… шум,
кровь, смерть, стоны!
Оказалось
потом, что это была маленькая
и крошечная птичка — бекас; перепачканная в своей собственной
крови, она еще трепетала.
Вихров подошел к этой первой группе. Зарубившийся плотник только взмахнул на него глазами
и потом снова закрыл их
и поник вместе с тем головою. Рана у него, вероятно, была очень дурно перевязана, потому что
кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку
и кафтан.
— А это штука еще лучше! — произнес доктор как бы про себя
и потом снова задиктовал: — Правое ухо до половины оторвано; на шее — три пятна с явными признаками подтеков
крови; на груди переломлено
и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие
и сердце. Внутренности
и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого
и последовала, — видите все это?
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком,
и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал,
кровь хлынула у него из гортани;
и как он
потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как
потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом,
и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— А
потом?.. Что стоило вам предупредить меня… а я тут бог знает что передумала
и даже несколько раз проклинала вас, как изменника. Вы мне много
крови испортили…
— Что же, я ограбил кого? украл? — спрашивал он самого себя
и нигде не находил обвиняющих ответов. — Если бы украсть — разве я стал бы руки марать о такие пустяки?.. Уж украсть так украсть, а то… Ах ты, господи, господи!..
Потом да
кровью все наживал, а теперь вот под грозу попал.
Я пишу это
и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я
и одновременно не я.
И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей
кровью, а
потом — с болью оторвать его от себя
и положить к ногам Единого Государства.
Потом кровь оказалась не только на стенах, но
и на потолке.
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых
кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые
и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало.
Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое,
и идти пешему, да
и притом с ношею на плечах, должно быть, очень тяжело.
А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, — как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным,
и огонь необыкновенно какой, как
кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое сделается
и потом синее станет.
Вон в маленьком домике честолюбивый писец магистрата, из студентов семинарии, чтоб угодить назавтра секретарю, отхватывает вечером седьмой лист четким почерком, как будто даже не чувствует усталости, но, приостановясь на минутку, вытянет разом стоящую около него трубку с нежинскими корешками, плюнет
потом на пальцы, помотает рукой, чтоб разбить прилившую
кровь,
и опять начинает строчить.
Из прочих канцелярий чиновники также слышали что-то вроде того,
и двое писцов губернского правления, гонимые прежним вице-губернатором, пришли в такой восторг, что тут же, в трактире, к удовольствию публики, принялись бороться — сначала шутя, но, разгорячившись, разорвали друг у друга манишки, а
потом разодрались в
кровь и были взяты в полицию.
И наконец, на каком основании взял этот человек на себя право взвешивать мои отношения с этой девочкой
и швырять мне с пренебрежением мои деньги,
кровью и потом добытые для счастья этой же самой женщины?»
Подхалюзин. Что об вас-то толковать! Вы, Самсон Силыч, отжили свой век, слава Богу, пожили; а Алимпияда-то Самсоновна, известное дело, барышня, каких в свете нет. Я вам, Самсон Силыч, по совести говорю, то есть как это все по моим чувствам: если я теперича стараюсь для вас
и все мои усердия, можно сказать, не жалея пота-крови, прилагаю — так это все больше по тому самому, что жаль мне вашего семейства.
А понабравши деньжонок, да поклониться Самсону Силычу: дескать, я, Самсон Силыч, в таких летах, что должен подумать о продолжении потомства,
и я, мол, Самсон Силыч, для вашего спокойствия пота-крови не жалел.
Она закрыла глаза
и пробыла так несколько минут,
потом открыла их, оглянулась вокруг, тяжело вздохнула
и тотчас приняла обыкновенный, покойный вид. Бедняжка! Никто не знал об этом, никто не видел этого. Ей бы вменили в преступление эти невидимые, неосязаемые, безыменные страдания, без ран, без
крови, прикрытые не лохмотьями, а бархатом. Но она с героическим самоотвержением таила свою грусть, да еще находила довольно сил, чтоб утешать других.
Отец поглядел пристально на нее,
потом на Адуева
и покачал головой. Александр молча смотрел ей вслед. Он будто
и жалел
и досадовал на себя, что незаметно довел ее до этого положения;
кровь бросилась ему не к сердцу, а в голову.
— Простил — это не то слово, Верочка. Первое время был как бешеный. Если бы тогда увидел их, конечно, убил бы обоих. А
потом понемногу отошло
и отошло,
и ничего не осталось, кроме презрения.
И хорошо. Избавил Бог от лишнего пролития
крови.
И кроме того, избежал я общей участи большинства мужей. Что бы я был такое, если бы не этот мерзкий случай? Вьючный верблюд, позорный потатчик, укрыватель, дойная корова, ширма, какая-то домашняя необходимая вещь… Нет! Все к лучшему, Верочка.
Детей они весьма часто убивали, сопровождая это разными, придуманными для того, обрядами: ребенка, например, рожденного от учителя
и хлыстовки, они наименовывали агнцем непорочным,
и отец этого ребенка сам закалывал его, тело же младенца сжигали, а
кровь и сердце из него высушивали в порошок, который клали
потом в их причастный хлеб,
и ересиарх, раздавая этот хлеб на радениях согласникам, говорил, что в хлебе сем есть частица закланного агнца непорочного.
—
И что на этих радениях происходит, вы вообразить себе не можете! — лупил тот слово в слово, что он слышал от архиерея. — На этих радениях они прежде убивали младенцев своих, причащались их
кровью,
потом бегали, скакали около чана.
Этого уж Лябьев не выдержал
и пошатнулся, готовый упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его
и бережно свел
потом под руку с эшафота на землю, где осужденный был принят полицейскими чинами
и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно, конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому она была очень перепачкана
кровью.
В гневе на самого себя
и на духа тьмы, он опять, назло аду
и наперекор совести, начинал дело великой
крови и великого
поту,
и никогда жестокость его не достигала такой степени, как после невольного изнеможенья.
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас
крови на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит
и холодом
и жаром обдаст с ног до головы,
и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
Судороги на лице царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело,
кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а
потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги
и древняя доблесть были давно всем известны?
Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько минут, выплевывая
кровью. Скоро холодный, изнурительный
пот выступил на узеньком лбу его. Кашель мешал ему, а то бы он всё говорил; по глазам его видно было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивался рукою… Так что Чекунов под конец уж
и позабыл его.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он
потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на белой подушке;
и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы
кровь пустить,
и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар,
и вдруг осела на пол, точно кто-то толкнул ее в грудь,
потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперед, а изо рта у нее потекла
кровь.
Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан
кровь застыла в жилах. Дело в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея в кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась
и терлась, пока карандаш на ней совсем не истерся. Первое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей,
потом Дыма,
потом позвали девушку, дочь Борка, не догадается ли она
потом вмешался новый знакомый Дымы — ирландец, но ничего
и он не вычитал на этой бумажке.