Неточные совпадения
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови
полицию, а я присягу приму! Одного только
понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
— Струве, в предисловии к записке Витте о земстве, пытается испугать департамент
полиции своим предвидением ужасных жертв. Но мне кажется, что за этим предвидением скрыто предупреждение: глядите в оба, дураки! И хотя он там же советует «смириться пред историей и смирить самодержавца», но ведь это надобно
понимать так: скорее поделитесь с нами властью, и мы вам поможем в драке…
Отец высоко ценил пользу образования,
понимая его как независимость от
полиции, надоедавшей ему.
— «Если, говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент
полиции и еще многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады, во флоте — восстания и по всей стране — дьявольский кавардак, так все это надобно
понимать как репетицию революции…»
— Вот! От этого. Я
понимаю, когда ненавидят
полицию, попов, ну — чиновников, а он — всех! Даже Мотю, горничную, ненавидел; я жила с ней, как с подругой, а он говорил: «Прислуга — стесняет, ее надобно заменить машинами». А по-моему, стесняет только то, чего не
понимаешь, а если
поймешь, так не стесняет.
—
Полиция, жандармы? — спросил Самгин, пощипывая бородку и
понимая, что скандал с Еленой погашен.
Я заметил очень хорошо, что в нем боролись два чувства, он
понял всю несправедливость дела, но считал обязанностью директора оправдать действие правительства; при этом он не хотел передо мной показать себя варваром, да и не забывал вражду, которая постоянно царствовала между министерством и тайной
полицией.
Это был камердинер Огарева. Я не мог
понять, какой повод выдумала
полиция, в последнее время все было тихо. Огарев только за день приехал… и отчего же его взяли, а меня нет?
Ты говоришь: верую, что будет мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен — это другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно с тобой согласен. Пора
понять, что есть дело дома и что не нужно быть
полицией в Европе.
— Кривят же, однако, нисколько не стесняются этим!.. Или теперь вот их прокурорский надзор, — продолжал Виссарион, показывая уже прямо на брата, — я решительно этого не
понимаю, каким образом какой-нибудь кабинетный господин может следить за преступлениями в обществе, тогда как он носу из своей камеры никуда не показывает, — и выходит так, что
полиция что хочет им дать — дает, а чего не хочет — скроет.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной
полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого.
Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
Эта выдумка мало действовала на торговцев, но очень нравилась ей самой, — дорогой она сообразила, что
полиция, конечно,
поймет необходимость для Николая переменить платье и пошлет сыщиков на рынок.
— Да лодка плыла туда, а не сюда. То есть не в Москву она плыла, а из Москвы.
Понимаете, если она из Москвы плыла, отвечать будет московская
полиция, а ежели с Воробьевых гор, так уездная
полиция.
— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово
понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в
полицию. Марш!
— Почти, — произнес с усмешкой частный пристав, — и чтобы оправдать
полицию, я должен начать издалека, — года два тому назад в Лефортовской части устроился и существовал так называемый Евин клуб, куда,
понимаете, не мужчины приглашали дам, а дамы мужчин, которые им нравились; клуб этот, однако, по предписанию из Петербурга, был закрыт; но на днях господин Тулузов в прошении своем объяснил, что Евин клуб снова открылся.
— Полиция-то пуще всего
понимает приличия! — произнес опять с гневом и иронией Максинька.
— Доказательство, что, когда он, — продолжал Максинька с заметной таинственностью, — наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с
полицией она,
понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей.
И он долго говорил о молодых людях, по почему-то не хотел назвать Володина. Про полицейских же молодых людей он сказал на всякий случай, чтоб Миньчуков
понял, что у него и относительно служащих в
полиции есть кое-какие неблагоприятные сведения. Миньчуков решил, что Передонов намекает на двух молодых чиновников полицейского управления: молоденькие, смешливые, ухаживают за барышнями. Смущение и явный страх Передонова заражал невольно и Миньчукова.
— Они тоже — мужики! А ныне — чиновника этого пошло густо, адвокаты, учителя, речная
полиция и всякая; барыни бездомные какие-то объявились, и не
понять — откуда бы?
А он — не
понял, да в
полицию и заяви на меня, ну, сейчас приходит околоточный: «Вы Лобковичу-еврею дали денег?» — «Дал».
Полиция у всех окуровцев вызывала одинаково сложное чувство, передающееся наследственно от поколения к поколению: её ненавидели, боялись и — подобострастно льстили ей; не
понимали, зачем она нужна, и назойливо лезли к ней во всех случаях жизни. И теперь, говоря о постоялке, все думали о
полиции.
Ошеломлённый, замирая в страхе, Кожемякин долго не мог
понять тихий шёпот татарина, нагнувшегося к нему, размахивая руками, и, наконец,
понял: Галатская с Цветаевым поехали по уезду кормить голодных мужиков, а
полиция схватила их, арестовала и увезла в город; потом, ночью, приехали жандармы, обыскали весь дом, спрашивали его, Шакира, и Фоку — где хозяин?
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в
полиции, а в душе людской поселилось. Я —
понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
По ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству исписанных им страниц я начал
понимать, что мы все трое не минуем ареста. Я сам поступил бы так же на месте
полиции. Опасение это немедленно подтвердилось.
Нимало не отвергая того, что купец бил и даже сильно бил мещанина, учитель поставил судье на вид, что купец вовсе не наносил никакой обиды действием и делал этим не что иное, как такую именно услугу мещанину, о которой тот его неотступно просил при самих служителях
полиции, услугу, которой последние не
поняли и, по непонятливости своей, приняли в преступление.
Я
понял намек на компанию «Русской мысли», на М.И. Писарева, около которого собрались неугодные
полиции люди, но внимания на это не обратил. Благодаря Пастухову уж, что ли, меня не трогали. Так прошло время до апреля.
Она была слишком веселой и сердечной женщиной для того, чтоб спокойно жить с мужем; муж ее долго не
понимал этого — кричал, божился, размахивал руками, показывал людям нож и однажды пустил его в дело, проколов кому-то бок, но
полиция не любит таких шуток, и Стефано, посидев немного в тюрьме, уехал в Аргентину; перемена воздуха очень помогает сердитым людям.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они
поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся
полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в городе.
Теперь
поймите: mademoiselle Blanche хочет быть генеральшей, вероятно для того, чтобы впредь не получать таких приглашений, как третьего года от
полиции воксала.
— Как, неужели вы намерены еще продолжать это проклятое дело! — вскричал он, — но что ж со мной-то вы делаете, о господи! Не смейте, не смейте, милостивый государь, или, клянусь вам!.. здесь есть тоже начальство, и я… я… одним словом, по моему чину… и барон тоже… одним словом, вас заарестуют и вышлют отсюда с
полицией, чтоб вы не буянили!
Понимаете это-с! — И хоть ему захватило дух от гнева, но все-таки он трусил ужасно.
Но напрасно было и возражать: он не
понимал, что ему говорят. Пускался он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на мысли послать за
полициею.
«Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!..» — «Как не предпринимает, он и с
полицией приезжал было», — и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с
полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: «Прах знает что такое делается на свете, не
поймешь ничего!» Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну.
Якорев (соображая). Не связывался бы… Вы, в сущности, обманули меня… Повредить мне для вас не легко, я это
понимаю. Отец и брат — оба в
полиции… да если ещё муж… конечно, меня загрызут… Я готов дать вам честное слово…
Он: «Что же вы, — говорит, — не
понимаете, что ли, что я немогу, я уже
полиции дал знать, чтобы завтра вместе идти ревизовать».
Потом я ничего не помню до тех пор, пока пришла судебная власть и
полиция. Я спросил, который час, и мне сказали: девять. И я долго не мог
понять, что со времени моего возвращения домой прошло только два часа, а с момента убийства Алексея — около трех.
— Вы
понимаете?
Полиция… — утвердительно кивал он головой, поднимая кверху брови и губы, так что последние почти коснулись красноватого носа. — Насчет…
понимаете? — Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и открытой ладонью, показывая, как берутся взятки. Затем откачнулся назад и еще раз кивнул головой. — Да-да. Представьте.
— Я вам говорю: разбойник, разбойник как есть. Ему только с кистенем по дорогам ходить. Я, право, не
понимаю, чего
полиция смотрит. Ведь этак наконец по миру от него пойдешь, ей-богу!
— Долой!.. долой
полицию! к черту! Вон! — довольно дружно подхватили в кучке, но городовые продолжали себе стоять как ни в чем не бывало, словно бы и не
понимая, что эти возгласы, в некотором роде, до них касаются, и только время от времени флегматично замечали близстоявшим, чтобы те расходились — «потому — нэможно! начальство нэ велыть!».
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь не так громко, но русский матрос не хотел
понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению
полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Ах, но боюсь, что и с
полицией у вас ничего не выйдет: я еще не успел сказать вам, что его преосвященство вступил в некоторую долю в тех миллиардах, что вы совершенно законно уступили мне, и его связи… вы
понимаете?
— В чем дело? — как эхо, отозвался Магнус. — Да, и я, в сущности, не совсем
понимаю, что так возмущает вас, Вандергуд? Вы столько раз предлагали мне эти деньги, даже навязывали их мне, а теперь, когда они в моих руках, вы хотите звать
полицию! Конечно, — Магнус улыбнулся, — здесь есть маленькая разница: великодушно предоставляя деньги в мое распоряжение, вы оставались их господином и господином положения, тогда как сейчас…
понимаете, дружище: сейчас я могу просто вытолкать вас из этого дома!
— Я вас
понимаю, м-р Вандергуд… но я должен ответить вам отказом. Нет, я с вами не поеду. Я еще не сказал вам одной вещи, но ваша прямота и доверчивость понуждает меня к откровенности: я должен до известной степени скрываться от
полиции…
— Вздор, Вандергуд! Все сделано по закону. Вы сами передали мне все. Это никого не удивит… при вашей любви к людям. Конечно, вы можете объявить себя сумасшедшим.
Понимаете? Тогда я, пожалуй, сяду в тюрьму. Но вы сядете в сумасшедший дом. Едва ли вы этого захотите, дружище.
Полиция! Впрочем, ничего, говорите, это облегчает в первые минуты.
Знал, что старшим и благодетелям грех прекословить, а как в
полицию в писаря поступил — ну и шабаш, зазнался, перестал
понимать.
Федя. Главное в городе, чтоб чистота была… Ежели пыль — поливать, ежели грязь — чистить. Чтоб дома высокие были… театр,
полиция… извозчики, которые… Сам жил в городах,
понимаю.
— Ты теперь знаешь, что ты у меня в руках, я тебя не боюсь, а в соседней комнате к моим услугам люди, которые тотчас препроводят тебя в
полицию как убийцу княгини Полторацкой и ее горничной, которого разыскивают.
Понял?
— Ужели ты не
понимаешь? Ведь знаешь же ты, что ты стрелял из его ружья, которое сегодня утром он отнес домой, не заметив, что один ствол разряжен.
Полиция взяла это ружье, и пуля, которой заряжен был другой ствол, оказалась одинаковой с пулей, вынутой из трупа убитого. С этого началось серьезное подозрение, что убийца — Егор.
— Почему же бы вам, — заметил Сурмин, не
понимая странного, загадочного рассказа старика, — не отыскать преступника через
полицию? ведь вам имя его и звание известны.
Я не отрицаю факта оскорбления мной комиссара и его агентов, но надеюсь, что суд
поймет, что я был вынужден на это гнусным поведением самой
полиции.