Неточные совпадения
Убеждения
графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую
покойную и дорогую одежду, ездить на самых
покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это всё должно быть для него готово.
В
графе, где спрашивались об образе и прочем, он говорит, что мы с Оболенским занимаемся домашностью в доме
покойного Ивашева и что наш образ мыслей скромен.
Однажды он слышал даже, как
покойный прадед нынешних
графов, прославленный на вечные веки своими кровавыми подвигами, выехал, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово ругался: «Молчите там, лайдаки, пся вяра!»
— Нет, нет! У нее совсем особое отделение… Александр Иванович отдал ей комнаты
покойной матери своей, — бухнул, не остерегшись,
граф.
— Многие! — отвечал
граф, тоже не без величия откидываясь на спинку кресел и пуская синеватую струю дыма от сигары. — Вчера у нас целый вечер сидел его cousin, генерал Трахов, который, между прочим, рассказал, что ему в клубе говорили, будто бы над вами по долгам
покойного старика Олухова висит банкротство, для чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас…
— Вам здесь
покойнее, Анна Павловна, — сказал Савелий. —
Граф нарочно перевез вас; он очень заботится, пригласил медика, и вот вам уж лучше.
Граф. Ну, это вы совершенно напрасно трудились; потому что ваш предшественник так превосходно знал этот порядок, так добросовестно вел его, что вам за прошедшее время можно быть вполне
покойному и заботиться о том, чтобы на будущее время порядок этот шел так же исправно, как шел он при Владимире Иваныче.
— Одно только противно: ежели эта барыня точно знала отца, — продолжал
граф, открывая улыбкой свои белые, блестящие зубы, — как-то всегда совестно за папашу
покойного: всегда какая-нибудь история скандальная или долг какой-нибудь. От этого я терпеть не могу встречать этих отцовских знакомых. Впрочем, тогда век такой был, — добавил он уже серьезно.
Вновь выбранный исправник с своей компанией, кавалерист и другие дворяне уже давно слушали цыган и пили в новом трактире, когда
граф в медвежьей, крытой синим сукном шубе, принадлежавшей
покойному мужу Анны Федоровны, присоединился к их компании.
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами
графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое,
покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
— Как сладко и безмятежно он спит! Глядя на это бледное, утомленное лицо, на эту невинно-детскую улыбку и прислушиваясь к этому ровному дыханию, можно подумать, что здесь на кровати лежит не судебный следователь, а сама спокойная совесть! Можно подумать, что
граф Карнеев еще не приехал, что не было ни пьянства, ни цыганок, ни скандалов на озере… Вставайте, ехиднейший человек! Вы не стоите, чтобы пользоваться таким благом, как
покойный сон! Поднимайтесь!
Дело о пугачевском бунте, которого не показали Пушкину, до сих пор запечатано, и никто еще из исследователей русской истории вполне им не пользовался [Некоторые части дела о Пугачеве, по ходатайству
графа Перовского, были открыты
покойному Надеждину, когда он писал свои «Исследования о скопческой ереси», начальник которой, Кондратий Селиванов, современник Пугачева, также называл себя императором Петром III.].
Время дорого. Пора энергически взяться за дело, иначе русский народ погибнет. Сострадательное сердце наше не может оставаться
покойным при виде его страданий. Не обладание короной побуждает нас к действию, но кровь, текущая в наших жилах. Наша жизнь, полная несчастий и страданий, да послужит тому доказательством. Впоследствии, делами правления мы еще более докажем это. Ваш беспристрастный взгляд на вещи,
граф, достойно оценит сии слова наши.
Принцесса рассказывала
графу Орлову, что в Потсдаме она виделась с королем Фридрихом и объяснила ему, кто она такая, затем жила в Париже, была знакома с тамошними министрами, но открылась им не вполне, называя себя только «принцессой Владимирской» и умалчивая, что
покойная императрица Елизавета была ее матерью.
На другой день Екатерина велела
графу Воронцову написать указ о даровании Разумовскому, как супругу
покойной императрицы, титула императорского высочества и проект указа показать Разумовскому, но попросить его, чтоб он предварительно показал бумаги, удостоверяющие в действительности события.
Даже впоследствии это перешло как бы в предание по финансовому ведомству, и
покойный Вронченко тоже был превеликий ухаживатель: только в этом игры и любезности той не было, как в Канкрине [
Граф Егор Францович Канкрин род.
Эта отвратительная сцена, могущая найти себе оправдание лишь в той мучительной сердечной боли, какую должен был испытать при обнаруженных изменах
покойной, почти, за последнее время, боготворимой им женщины,
граф Алексей Андреевич, этот «жестокосердный идеалист», каким он остался до конца своей жизни, казалось, утешила эту боль, а его самого примирила с жизнью.
Он призвал только к себе
графа Милорадовича, который в качестве петербургского генерал-губернатора должен был знать о существовавшем заговоре, и князя Александра Николаевича Голицына, главного начальника почтового ведомства, который всегда пользовался доверием
покойного императора.
Весь «высший свет» выражал свое участие бедному молодому человеку, и в великосветских гостиных, наряду с выражением этого участия, с восторгом говорили о возобновившейся дружбе между больным князем и бывшим его соперником — тоже искателем руки
покойной княжны Полторацкой —
графом Свиридовым, с нежной заботливостью родного брата теперь ухаживавшим за больным.
Вскоре после смерти и похорон Степана Васильева, на которых присутствовал сам
граф, отдавая последний долг своему товарищу детских игр и столько лет гонимому им слуге, Семидалов был сделан на место
покойного дворецким петербургского дома. В Грузине же, после убийства Настасьи Минкиной,
граф Алексей Андреевич разогнал всех своих дворовых людей и ограничился присланными по его просьбе полковником Федором Карловичем фон Фрикен четырьмя надежными денщиками, которые и составляли личную прислугу
графа.
Все, конечно, поняли это в смысле глубокой скорби о брате и тех тяжелых воспоминаний, которыми были полны для любящей сестры комнаты
покойного. Истинную причину этого знали только
граф Довудский и пан Кржижановский.
— Мне по этому поводу, — сказал молодой
граф, — припоминается рассказ моего
покойного отца, относящийся ко времени русско-турецкой войны.
О ней доложили
графу, и Алексей Петрович потребовал ее к себе в кабинет, где усадил в
покойное кресло, а сам сел в другое, у письменного стола.
Граф Алексей Андреевич присутствовал на всех панихидах, к которым, ввиду последнего обстоятельства, аккуратно и неукоснительно собирались почти все высокопоставленные лица, даже и незнавшие при жизни
покойного. Они считали своей обязанностью отдать последний долг «тестю всесильного Аракчеева».
Эта мысль окончательно примирила
графа с памятью
покойной — он во всем обвинял одного себя и с дрожью невыразимого отвращения припоминал ночную сцену надругания над единственным преданным ему существом — надругания, которого он был инициатором под первым впечатлением открытия, сделанного Клейнмихелем.
Он знал, что не забыт старухой в ее завещании, и ежедневно час или два проводил около больной, но при всем этом он соображал, что ей надо найти преемницу. Такой преемницей, и самой подходящей, по мнению
графа, была княжна Баратова. Он втерся в ее доверие под видом помощи в устройстве дел ее
покойного брата.
Во главе поклонников последней стоял
граф Станислав Владиславович Довудский. Он был любимцем пылкой развалины, не жалевшей для него громадного состояния ее
покойного мужа. Таков был источник доходов богатого и тароватого
графа.
—
Графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого, — продолжал он после некоторой паузы. — Я упросил Савина позволить мне переснять этот портрет под предлогом, что он очень похож на моего
покойного брата, который не снимался при жизни, и получил разрешение. Хочешь, я покажу тебе его?
«Восемнадцать лет — это целая жизнь! — проносилось в ее уме. — Да, несомненно, для нее это более, чем жизнь, это медленная смерть… Ее жизнь…» — Наталья Федоровна горько улыбнулась. Эта жизнь окончилась в тот день, когда она в кабинете своего
покойного отца дала слово
графу Алексею Андреевичу Аракчееву быть его женой, момент, который ей пришел на память, когда она поняла внутренний смысл бессвязного бреда больного Хрущева.
Граф рассказал ей о рассказе Семидалова, представившего свою роль совершенно в ином свете, нежели было на самом деле, судя по рассказу
покойной Бахметьевой.
Но едва только — сказано в журнале совета — «выслушана была с надлежащим благоговением, с горестными и умилительными сердцами, последняя воля блаженной и вечно достойной памяти государя императора Александра Павловича, ознаменованная в копии с высочайшего манифеста, скрепленной собственноручно
покойным государем императором», как
граф Милорадович, который с должностью санкт-петербургского военного генерал-губернатора соединял и звание члена государственного совета, объявил собранию: «Его императорское высочество великий князь Николай Павлович торжественно отрекся от права, предоставленного ему упомянутым манифестом, и первый уже присягнул на подданство его величеству государю императору Константину Павловичу».
К завтраку
граф вышел по наружности совсем
покойный. Он принудил себя даже к разговору со своей женой. При этом, однако, он пристально смотрел на нее и заметил, что она имела расстроенный и растерянный вид.
В доме своей
покойной тетки
граф Свиридов жил, как он выражался, на «биваках».
Он был сын любимого слуги
покойного отца
графа Алексея Андреевича — мать
графа была еще жива — Василия. Оставшись после смерти отца, горько оплаканного барином, круглым сиротою, так как его мать умерла вскоре после родов, он был взят в барский дом за товарища к молодому барчонку-первенцу, которому, как и ему, шел тогда второй год.
Прошло несколько месяцев, и Петр Федоров, в один из приездов
графа в Петербург, решился обеспокоить его сиятельство обстоятельным докладом о поступках
покойной Настасьи и его участии в некоторых из них, причем, конечно, выставил себя жертвою самовластия зазнавшейся холопки.
Знакомство графини Екатерины Васильевны с
графом завязалось в бытность ее
покойного мужа русским посланником в Неаполе в 1790 году.
Граф говорить не мог и сидел с неотводно устремленным взглядом на портрет
покойного государя Александра Павловича, стоявшего у противоположной дивану стене.
В тот день, когда
граф пришел к такому выводу, он тотчас же сделал распоряжение возвратить в барский дом Таню, считавшуюся племянницей
покойной Минкиной, сосланную им же сгоряча на скотный двор. Девочке шел в то время четырнадцатый год. В том же письме Алексей Андреевич приказал взять из кладовой и повесить портрет Настасьи Федоровны на прежнее место.
— Письму я не поверила, — после некоторой паузы снова начала она, — князю Сергию, передавшему мне чужие слова — тоже, потому что я единственная представительница на земле рода
графов Завадских, у нас с
покойным мужем, единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.
— Какое тут праздное любопытство! — воскликнул Савин. — Товарищ и друг моей юности оказывается подмененным… Его нет в живых, а по Петербургу гуляет другой
граф Стоцкий, быть может, самозванец, воспользовавшийся бумагами
покойного… Хорошо праздное любопытство!
Положим, этого не знали в обществе, но было все-таки два человека, которые знали об этой деревенской помолвке, — один из них
граф Свиридов, сильно ухаживавший за княжной, и, как казалось, пользовавшийся ее благосклонностью, а другой — Сергей Семенович Зиновьев, которому
покойная Васса Семеновна написала об этом незадолго до смерти. Об этом знала княжна, лежавшая в могиле под деревянным крестом, но не знала княжна, прибывшая в Петербург.
— Как не за кого? А за твою несчастную
покойную мать… — хриплым голосом, с видимым усилием сказал
граф.
— Ваше высочество — сказал
граф Литте, один из влиятельнейших членов совета, — те, которые еще не дали присяги вашему брату Константину, уверены, что сообразуются с волею
покойного императора, признавая вас своим государем. Вам одному они могут повиноваться. Итак, если ваше решение непоколебимо, то оно есть приказание, которому мы должны подчиниться. Ведите же нас сами к присяге и мы будем повиноваться.
На разосланные приглашения как со стороны
графа Белавина, так и со стороны Ольги Ивановны Зуевой, откликнулись все, кто видел
графа хотя мельком в своей гостиной и кто знал
покойного Тихона Захаровича.
Хотя государь Николай Павлович был, несомненно, расположен к нему, хотя он был любимцем императрицы Марии Федоровны, знавшей, как привязан был к нему ее
покойный сын, но все же
граф Аракчеев хорошо понимал, что ему теперь придется разделить влияние на ход государственных дел с новыми, близкими государю людьми, людьми другой школы, другого направления, которые не простят ему его прежнего могущества, с которыми ему придется вести борьбу, и еще неизвестно, на чью сторону станет государь.
Надо заметить, что Яков, хотя и продолжал жить у
графа Свянторжецкого, был теперь свободный человек и, конечно, на продолжительность его услуг в качестве расторопного и сметливого камердинера хозяин не мог рассчитывать, хотя Яков, видимо, не собирался уходить с
покойного и выгодного места. Мысли
графа снова перенеслись на помощь «чародея». Он стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
Похороны совершились с необычайною помпою. Для гроба с бренными останками властной экономки было приготовлено место в одном из приделов грузинской церкви, плита с трогательною надписью, выражавшею нежность чувств всесильного
графа и его безысходное горе о невозвратимой утрате, должна была на вечные времена обессмертить память
покойной.
Граф, встретивший почти радостно Петра Андреевича, поручил разобрать и привести в порядок бумаги
покойной грузинской домоправительницы.
Раз, летом 1852 года,
покойный император Николай Павлович, в каком-то разговоре с
графом Протасовым, поинтересовался Валаамским монастырем.
Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у
покойного отца Пьера,
графа Безухова, и показала свою табакерку.