Власть женщины

Столетов замолчал.

Осип Федорович испытывал страшные страдания и силой воли старался побороть себя. Тамара Викентьевна оказывалась, по словам Василия Яковлевича, самым низким, подлым существом в мире.

— О, какая мука!

Эти слова помимо его воли вырвались у него.

— Неужели это уже так далеко? — с состраданием в голосе спросил Столетов.

Пашков вскочил и начал ходить по комнате.

— Оставьте меня одного, — наконец с трудом выговорил он. — Я… я должен успокоиться и поехать к ней… Я должен вырвать у нее признание во всем…

Он остановился, задыхаясь.

— Зачем вам это? — тихо спросил доктор.

— Зачем? Затем, чтобы я мог бросить ей мое презрение и сорвать с ее лица маску детской чистоты. О, подлая женщина!

Он опустился на стул и закрыл лицо руками.

— Имеете ли вы, Осип Федорович, настолько прав на нее, чтобы судить ее? Разве она виновата перед вами? — спросил Столетов.

— Она виновата перед всеми, у кого украла уважение к себе! — воскликнул Осип Федорович. — Нет, нет не останавливайте меня, я должен ехать к ней.

— Так поздно, возможно ли?

— Мне все равно! — процедил он сквозь зубы, едва сдерживая подступившее бешенство против той, которой еще вчера поклонялся, как святыне.

Одеваясь вместе с ним в передней, Столетов уговаривал его быть спокойнее.

Осип Федорович не слушал его и только очутившись в санях, на свежем воздухе, несколько пришел в себя.

Его бешенство прошло, но какие адские муки перенес он во время короткого пути — он жил на Литейной — до ее дома.

Он ненавидел ее, но вместе с тем и любил так же безумно, как и прежде, если не более.

Сознание этого двойного ощущения невыносимо терзало его.

Он понимал, что ехал к ней не для того, чтобы услышать какое-нибудь оправдание.

Как ни было достоверно известие, сообщенное ему доктором, он все еще сомневался в нем и надеялся.

Он боялся, что не застанет ее, но, к счастью или несчастью для него, она была дома и одна.

Баронесса сидела в том же будуаре, в том же кресле, как и во время несчастного подслушанного им объяснения с графом Шидловским.

Голубой капот, вышитый серебром, и распущенные пепельные волосы делали ее чудно-прекрасной.

Маленькая голубая туфля, скатившаяся с ее ноги, лежала на ковре.

Увидев его, она слабо вскрикнула и поднялась.

— Боже мой, что случилось? Вы бледны, как смерть!

Он упал в кресло, подавленный своим бессилием перед очарованием этого лица и голоса.

— Да говорите же, ради Бога, что все это значит? Дурно вам? — спросила она, садясь около него и подавая ему стакан с водой.

Он отвел ее руку и собрал все силы, чтобы спокойно говорить с ней.

— Вы слышали… Шидловский застрелился.

Говоря эти слова, он впился глазами в ее лицо.

Трепет пробежал по ее губам, зеленые глаза на мгновение потемнели.

Он наклонился к ней, сжимая ее руки до боли.

— Тамара… Викентьевна… вы виноваты в его смерти?

Несколько секунд она с ужасом глядела на него, затем лицо ее стало по-прежнему спокойно, только ускоренное дыхание показывало волнение.

— Бедный, как мне его жаль! — ровным голосом сказала она. — Только напрасно вы так обвиняете меня, Осип Федорович, я не могу запретить любить себя и не могла себя принудить отвечать на любовь взаимностью, которой не чувствовала.

— Вы взяли у него не только сердце, но, не любя его, брали… и деньги, — весь дрожа, проговорил он.

Она сделала презрительную гримасу.

— Кто вам сказал? Этот сумасшедший мальчик тратил свои деньги на все, что угодно, но только не на меня. Если свет истолковывает это иначе и вы верите, я не стану оправдываться ни перед светом, ни перед вами.

— Вы принадлежали ему? — бросил Осип Федорович ей в лицо новое обвинение, более всех его мучившее.

В ее глазах выразился такой гнев и удивление, что он был обезоружен и замолчал.

Она пожала плечами и отвернулась.

Борясь с сомнениями, которые она в нем пробудила, Пашков встал и несколько раз прошелся по комнате.

Тамара Викентьевна сидела с опущенной головой, с лицом несправедливо обиженного ребенка.

Он остановился перед ней и смотрел не отрываясь, желая прочесть правду на этом прекрасном лице.

Она подняла на мгновение свои глаза, но тотчас опустила, оставаясь неподвижной.

— О, баронесса, как вы меня мучаете! — отчаянно вырвалось у него.

Она встрепенулась и поднялась с кресла.

— Я? Вас?.. — мягким голосом заговорила она. — Разве я могу, разве я хочу этого? Вы сами выдумываете себе муку и страдаете понапрасну. Вы любите меня и должны верить любимой женщине, — тише добавила она, кладя руку ему на плечо.

Он затрепетал от этих слов и прикосновения.

Лицо Тамары Викентьевны было так близко от его лица, что ее дыхание жгло его.

Он потупил глаза, не будучи в силах вынести изумрудного блеска ее глаз.

Она взяла его за руку и посадила на диван рядом с собой.

Кровь до боли стучала в его виски, он чувствовал, что терял самообладание.

— Вы любите меня, — повторила она нежным шепотом, — зачем же мучить себя и меня, отчего не быть нам счастливыми? Разве ты не видишь, не понимаешь, что и я люблю тебя.

Она склонилась к нему и обвила его шею руками. Он испустил болезненный крик и забыл, что он и где он.

Через мгновение он покрывал бешеными, страстными поцелуями ее губы, глаза, шею и, как безумный, повторял одни и те же слова:

— Я люблю тебя, я люблю тебя…

…Весть о самоубийстве графа Виктора Александровича Шидловского с быстротою электрического тока облетела все гостиные Петербурга.

Все симпатии были на стороне так безвременно погибшего юноши, и хор светских кумушек, имея во главе своей родственниц застрелившегося графа, с пеной у рта обвинял в этой смерти баронессу.

В одной из уличных газеток Петербурга появилось подробное романтическое описание этого самоубийства, украшенное фантазией не в меру поусердствовавшего репортера, где под прозрачными инициалами фигурировала, как героиня кровавого романа, баронесса фон Армфельдт.

Страшное обвинение, как ком снега под руками ребятишек, все увеличивалось и увеличивалось по пути.

На пышные, устроенные родными покойного графа Виктора Александровича Шидловского похороны собралось множество народа, две трети которого и не знали об его существовании.

Графа, признанного сумасшедшим, похоронили на новом кладбище Александро-Невской лавры.

При опущении гроба в могилу раздались рыдания нескольких истеричных дам и девиц.

Баронессы фон Армфельдт, конечно, не было, но Осип Федорович и Гоголицыны явились отдать последний долг.

Нечто странное переживал в своей душе Пашков во время этой печальной церемонии.

«Мертвый во гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий!» — все время вертелись в его уме слова поэта.

И, действительно, начало мирного сна несчастного графа почти совпало с началом пользования жизнью им, Осипом Федоровичем. Под последним он разумел обладание любимой женщиной.

На похороны графа он попал случайно.

Он встретил процессию, возвращаясь с одного визита, и какая-то сила потянула его пойти за гробом, быть может, та же сила, которая бессознательно побуждает преступника идти смотреть на свою жертву.

Он пошел и остался до конца.

Кругом себя он то и дело слышал имя баронессы и не только в устах представителей петербургских гостиных, но и в устах народа.

Между прочим до его ушей донеслась на кладбище беседа двух убого одетых старушек.

— И с чего это он, родимый, прикончился?

— С чего, все из-за нашей сестры… Тоже язвы есть, ехидны, к примеру взять моя золовушка…

— А она-то тут?

— Сказывают нет, притаилася…

— А ведомо кто она?

— Баронесса… Фамилию-то запамятовала, говорили из немок…

— Из немок… Так чего ждать от них… Известно, одно слово — немка…

— Это, голубушка, правильно… Совсем опутала, вишь, касатика… Как липку обобрала и свой портрет подарила… Он этот портрет-то приложил к сердцу, да и бац…

— Ахти, страсти, голубушка… А все же Бога в нем не было…

— Известно, коли бы Бог… Бес ворочал… Где немка, там бес.

— Прости Господи…

— Упокой его душеньку в селениях праведных…

Когда гроб опустили в могилу и засылали землей, Пашков с тяжелым чувством от всего виденного и слышанного возвратился домой.