Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться
ехать в
город и опять
к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было
ехать в
город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным.
Нет, вы напрасно
едете, — мысленно обратилась она
к компании в коляске четверней, которая, очевидно,
ехала веселиться за
город.
Ехать пришлось недолго; за
городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней,
к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в окнах верхнего не осталось ни одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели в экипаж и через несколько минут
ехали по улице
города, близко
к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым
к бою, хотел идти
к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора
ехать в
город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь
еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном
городе. В сущности —
город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает
к этому всех своих людей.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди
поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые
к бою; но
к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись,
город уныло притих.
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в
город, сначала в палату, и
ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал
к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Любила, чтоб
к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она
к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда
едет по
городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Судьба придумает! Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот что:
поедем со мной в
город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы
к ней! Да уж и
к бесстыжей надо заехать,
к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом
к откупщику…
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок,
к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться
к себе или
поехать в
город, возмутить тишину сонного
города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в
городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Потом, если нужно,
ехала в ряды и заезжала с визитом в
город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас
к другому,
к третьему, и
к обеду домой.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный,
город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я
ехал по дороге
к городу, мне
Наконец мы собрались
к миссионерам и
поехали в дом португальского епископа. Там, у молодого миссионера, застали и монсиньора Динакура, епископа в китайском платье, и еще монаха с знакомым мне лицом. «Настоятель августинского монастыря, — по-французски не говорит, но все разумеет», — так рекомендовал нам его епископ. Я вспомнил, что это тот самый монах, которого я видел в коляске на прогулке за
городом.
Одну большую лодку тащили на буксире двадцать небольших с фонарями; шествие сопровождалось неистовыми криками; лодки шли с островов
к городу; наши,
К. Н. Посьет и Н. Назимов (бывший у нас),
поехали на двух шлюпках
к корвету, в проход; в шлюпку Посьета пустили поленом, а в Назимова хотели плеснуть водой, да не попали — грубая выходка простого народа!
Мы въехали в
город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными огнями. В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост
поехали к крепости, но на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались в ряды экипажей.
Через предместье Санта-Круц мы воротились в
город. Мои товарищи
поехали к какой-то Маргарите покупать платки и материю из ананасовых волокон, а я домой.
Публика начала съезжаться на воды только
к концу мая. Конечно, только половину этой публики составляли настоящие больные, а другая половина
ехала просто весело провести время, тем более что летом жизнь в пыльных и душных
городах не представляет ничего привлекательного.
Раз пикник всем
городом был,
поехали на семи тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку и принудил
к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни
к еде, ни
к вину, ни
к охоте, ни
к курским соловьям, ни
к голубям, страдающим падучей болезнью, ни
к русской литературе, ни
к иноходцам, ни
к венгеркам, ни
к карточной и биллиардной игре, ни
к танцевальным вечерам, ни
к поездкам в губернские и столичные
города, ни
к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни
к раскрашенным беседкам, ни
к чаю, ни
к доведенным до разврата пристяжным, ни даже
к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками,
к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в
городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять
к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь
едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
— Я
ехал в
город, ваше превосходительство, — отвечал Шабашкин, — и зашел
к Ивану Демьянову узнать, не будет ли какого приказания от вашего превосходительства.
Но все это только цветочки. Приближается 13-е декабря, день ангела Арсения Потапыча.
К этому дню приготовляются очень деятельно, так как исстари заведено, что у Пустотеловых
к именинам хозяина съезжается целая масса гостей. Филанида Протасьевна наскоро объезжает соседей и всем напоминает о предстоящем празднестве. Арсений Потапыч тем временем продает еще партию хлеба и
едет в
город для новых закупок.
С Кишкиным действительно случилась большая перемена. Первое время своего богатства он ходил в своем старом рваном пальто и ни за что не хотел менять на новое. Знакомые даже стыдили его. А потом вдруг
поехал в
город и вернулся оттуда щеголем, во всем новом, и первым делом
к баушке Лукерье.
— Хорошо, Лизавета Егоровна, буду думать, — шутливо ответил доктор и
поехал крупной рысью в
город, а Лиза с Помадою пошли
к дому.
Вечером, когда сумрак сливает покрытые снегом поля с небом, по направлению от Мерева
к уездному
городу ехали двое небольших пошевней. В передних санях сидели Лиза и Гловацкая, а в задних доктор в огромной волчьей шубе и Помада в вытертом котиковом тулупчике, который по милости своего странного фасона назывался «халатиком».
На другой день, в понедельник,
к десяти часам утра, почти все жильцы дома бывшего мадам Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер,
поехали на извозчиках в центр
города,
к анатомическому театру, — все, кроме дальновидной, многоопытной Генриетты, трусливой и бесчувственной Нинки и слабоумной Пашки, которая вот уже два дня как ни вставала с постели, молчала и на обращенные
к ней вопросы отвечала блаженной, идиотской улыбкой и каким-то невнятным животным мычанием.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день, и они вам ничего не посмеют сделать. В случае чего, скажите прямо, что, мол,
поедете сейчас
к губернатору и донесете. Скажите, что их в двадцать четыре часа закроют и выселят из
города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
Уже ударили
к вечерне, когда наши путники выехали из
города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и
ехал шагом. Священник сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его было по-прежнему мрачно-грустное: видно было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.
Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо
поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал
к ним в
город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его.
— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном,
поехал по
городу к m-me Пиколовой.
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из
города сейчас же надобно было
ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием
к службе. В селении, отстоящем от
города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
Село Учня стояло в страшной глуши.
Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из
города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, — и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.
Для этой цели она напросилась у мужа, чтобы он взял ее с собою, когда
поедет на ревизию, — заехала будто случайно в деревню, где рос ребенок, — взглянула там на девочку; потом, возвратясь в губернский
город, написала какое-то странное письмо
к Есперу Иванычу, потом — еще страннее, наконец, просила его приехать
к ней.
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю
к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не
поеду с ним, а
поеду в имение и заеду в наш
город повидаться с тобой».
Еду и всё резоны говорю:"Сякая ты, мол, такая, за что человека обидела!"И не заметил, как
к городу,
к самой околице подъехали…
— Стой… да ты не загадывай вперед… экой ты, братец, непостоянной!
Едем мы, это,
городом, а я тоже парень бывалый, про кутузку-то слыхивал. Подъехали
к постоялому, я ее, значит, за ручку, высаживаю… жду… И вдруг, братец ты мой, какую перемену слышу!"А что, говорит, Иван, я здесь только ночь переночую, а завтра опять
к себе в усадьбу — доставил бы ты меня!"
Выйдя из дому, они взяли извозчика и
поехали на конец
города,
к реке. Там, на одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное красное здание, а на другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.
Авдей не прекословит. Вязанку за вязанкой он перетаскивает сено во двор
к мироеду и получает расчет. В
городе сено тридцать копеек стоит, мироед дает двадцать пять:"Экой ты, братец!
поехал бы в
город — наверное, больше пяти копеек на пуд истряс бы!"
— Я
поеду сначала в
город, — ответила она, — а потом, когда кончатся дела, уеду
к тете Наде в Петербург. У нас уже условлено.
Недели через три восьмерик почтовых лошадей, запряженных в дормез английской работы, марш-марш летел по тракту
к губернскому
городу. Это
ехал новый вице-губернатор. На шее у него, о чем он некогда так заносчиво мечтал, действительно виднелся теперь владимирский крест.
Время между тем подходило
к сумеркам, так что когда он подошел
к Невскому, то был уже полнейший мрак: тут и там зажигались фонари,
ехали, почти непрестанной вереницей, смутно видневшиеся экипажи, и мелькали перед освещенными окнами магазинов люди, и вдруг посреди всего, бог весть откуда, раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось, что это плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака и снегов этого могильного
города.
— Опустите руку, — сказал Дрозд. Поглядел долгим ироническим взглядом на юнкера и ни с того ни с сего спросил: — А ведь небось ужасно хочется хоть на минутку
поехать в
город,
к портному, и примерить офицерскую форму?
— Дарья, — зашептала она вдруг Дарье Павловне, — немедленно за доктором, за Зальцфишем; пусть
едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей, а из
города возьмет другую карету. Чтобы
к ночи быть тут.
Егор Егорыч, чтобы размыкать гложущую его тоску, обскакал почти весь
город и теперь
ехал домой; но тут вдруг переменил намерение и велел кучеру везти себя
к губернскому предводителю, с которым ему главным образом желалось поделиться снова вспыхнувшим в его сердце гневом.
Венчание происходило в городском соборе, потому что Катерина Петровна считала низким для себя венчаться в своей сельской церкви, а потом все духовенство, все чиновники, в том числе и я,
поехали к молодым в усадьбу, которая, вы знаете, верстах в пяти от
города.
— Это, ребята, крещеный! — крикнули мужики и, вытащив дьякона с чертом из канавы, всунули в утор одной бочки соломинку и присадили
к ней окоченелого Ахиллу, а черта бросили на передок и
поехали в
город.
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла-дьякон, объезжавший в это время вымененного им степного коня, первый заметил приближение
к городу протоиерейской черной кибитки и летел по всем улицам, останавливаясь пред открытыми окнами знакомых домов, крича: «
Едет! Савелий!
едет наш поп велий!» Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
Ошеломлённый, замирая в страхе, Кожемякин долго не мог понять тихий шёпот татарина, нагнувшегося
к нему, размахивая руками, и, наконец, понял: Галатская с Цветаевым
поехали по уезду кормить голодных мужиков, а полиция схватила их, арестовала и увезла в
город; потом, ночью, приехали жандармы, обыскали весь дом, спрашивали его, Шакира, и Фоку — где хозяин?