Он задремал, затем его разбудил шум, — это Дуняша, надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи в кучу, зажала их под мышкой,
погасила свечу и пошла к двери. На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит на него; вероятно, подойдет. Но она не подошла, а, бесшумно открыв дверь, исчезла.
И с этим девочка
погасила свечу, чему Синтянина была, впрочем, несказанно рада, потому что щеки ее алели предательским, ярким румянцем, и она была так сконфужена и взволнована, что не в силах была сделать ничего иного, как добрести до кровати, и, упав головой на подушки, заплакала слезами беспричинными, безотчетными, в которых и радость, и горе были смешаны вместе, и вместе лились на свободу.
Неточные совпадения
Стародум. Льстец есть тварь, которая не только о других, ниже о себе хорошего мнения не имеет. Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум у человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва
свечу погасит, а потом красть станет.
Самгин медленно поднялся, сел на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и запахи в комнате тотчас восстановили в памяти его пережитую ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным огнем горела
свеча, отражение огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над огнем
свечи, ткнул в него папиросой,
погасил огонь и выругался...
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь
погасить огонь
свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «Черт вас возьми…»
— Революция направлена против безответственных, — вполголоса, но твердо говорил Иноков. Возразить ему Самгин не успел — подошел Макаров, сердито проворчал, что полиция во всех странах одинаково глупа, попросил папиросу. Элегантно одетый, стройный, седовласый, он зажег спичку, подержал ее вверх огнем, как
свечу, и, не закурив папиросу,
погасил спичку, зажег другую, прислушиваясь к тихим голосам женщин.
Лампа снова коптила. Самгин зажег две
свечи, а лампу
погасил.
Одну свечку
погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое, в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком
свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев на него несколько секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
Каждый из них, поклонясь Марине, кланялся всем братьям и снова — ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она — белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину выше ростом. Захарий высоко поднял
свечу и, опустив ее,
погасил, — то же сделала маленькая женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали
свечи за спины себе, в угол. Марина громко и сурово сказала...
А там кто-нибудь станет снимать со
свечи и вдруг
погасит — все встрепенутся: «Нечаянный гость!» — скажет непременно кто-нибудь.
Мать посмотрела на
свечу, поморщилась и
погасила ее, сказав...
Все это меня очень занимало, и мне было досадно, когда принесли дорожную
свечу и
погасили лучину.
— Хотя по необходимости и пропущено много обрядов, но прием, полагаю, совершился: суть в сути, а не в феноменах, и потому нам остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и
погасите все
свечи, кроме спиртовой лампы!
Великий мастер, который был не кто иной, как Сергей Степаныч, в траурной мантии и с золотым знаком гроссмейстера на шее, открыв ложу обычным порядком, сошел со своего стула и, подойдя к гробу,
погасил на западе одну
свечу, говоря: «Земля еси и в землю пойдеши!» При погашении второй
свечи он произнес: «Прискорбна есть душа моя даже до смерти!» При погашении третьей
свечи он сказал: «Яко возмеши дух, и в персть свою обратится».
—
Погасите, пожалуйста,
свечу, не могу смотреть, — простонала Юлия, не отнимая платка.
Утро наступало. Лизавета Ивановна
погасила догорающую
свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
— А что, вы скоро
свечу погасите? — проговорил он.
Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком — точно там лопнула тонкая струна — кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на
свечу, горевшую в темной комнате, и
погасил ее…
Егора Тимофеевича, ввиду полной его безвредности, никогда не запирали, и весь этот беспокойный день он возбужденно толокся на народе, присутствовал на всех панихидах, выдавал и снова отбирал
свечи, и если кто забывал
погасить свою
свечу, Егор Тимофеевич сам громко и деловито задувал огонь.
Шевелящаяся ручка обратила на себя внимание людей, собравшихся в зале, и некоторые из них поспешили на помощь и взялись за это с усердием, в пылу которого ни по ту ни по другую сторону никому в голову не приходило справиться, вполне ли отперт дверной замок: дверь тянули, дергали и наконец с одной стороны успели отломить ручку, а с другой — сопровождавший Глафиру лакей успел уронить на пол и
погасить свою
свечу.
Она подошла к окну, которое раскрыл Горданов,
погасив сперва
свечи, и заговорила...
«Какое ребячество!» — подумал князь, но
свечи не
погасил.