Неточные совпадения
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы
грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить
себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая
себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им
грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
— Нигде, я думаю, человек не чувствует
себя так одиноко, как здесь, — торопливо говорила женщина. — Ах, Клим, до чего это мучительное чувство — одиночество! Революция страшно обострила и усилила в людях сознание одиночества… И многие от этого стали зверями. Как это — которые
грабят на войне?.. После сражений?
— Закон! — повторил он презрительно, — он прежде
ограбил всех, всю землю, всё богачество у людей отнял, под
себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не
грабили да не убивали. Он бы прежде этот закон написал.
Мне самому стыдно делать такие предположения, а между тем, представьте
себе это, именно ведь подсудимый это самое и утверждает: после меня, дескать, когда я уже вышел из дому, повалив Григория и наделав тревоги, он встал, пошел, убил и
ограбил.
Не в сообщничестве с
собой обвиняет, а его одного: один, дескать, он это сделал, он убил и
ограбил, его рук дело!
И так они живут
себе лет пятнадцать. Муж, жалуясь на судьбу, — сечет полицейских, бьет мещан, подличает перед губернатором, покрывает воров, крадет документы и повторяет стихи из «Бахчисарайского фонтана». Жена, жалуясь на судьбу и на провинциальную жизнь, берет все на свете,
грабит просителей, лавки и любит месячные ночи, которые называет «лунными».
Ты прости, пресвятая богородица,
Пожалей мою душеньку грешную.
Не
себя ради мир я
грабила,
А ведь ради сына единого!..
Он долго не впускал меня к
себе, а впустивши, распространился на тему о том, что теперь много всякого народу ходит, — впусти, так, чего доброго,
ограбят и т. д.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик
ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние,
себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Что же, я
ограбил кого? украл? — спрашивал он самого
себя и нигде не находил обвиняющих ответов. — Если бы украсть — разве я стал бы руки марать о такие пустяки?.. Уж украсть так украсть, а то… Ах ты, господи, господи!.. Потом да кровью все наживал, а теперь вот под грозу попал.
— Да в чем же я могу признать
себя виновным? — певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. — Я не убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены
грабить и убивать друг друга…
— Да провал их знает! Называют
себя царскими людьми. Мы-де люди царские, опричники! А вы-де земщина! Нам-де вас
грабить да обдирать, а вам-де терпеть да кланяться. Так-де царь указал!
— Как, на царской дороге, под самою Москвой, разбойники
грабят и убивают крестьян! Да что же делают ваши сотские да губные старосты? Как они терпят, чтобы станичники
себя царскими людьми называли?
Люди нашего времени, пользующиеся держащимся насилием порядком вещей и вместе с тем уверяющие, что они очень любят своих ближних и совсем не замечают того, что они всей своей жизнью делают зло этим ближним, подобны человеку, непрестанно грабившему людей, который бы, будучи, наконец, захвачен с поднятым ножом над отчаянным криком зовущей
себе на помощь жертвой, уверял бы, что он не знал, что то, что он делал, было неприятно тому, кого он
грабил и собирался резать.
И нельзя доказать ни того, как это утверждают защитники государства, что уничтожение государства повлечет за
собой общественный хаос, взаимные грабежи, убийства и уничтожение всех общественных учреждений и возвращение человечества к варварству; ни того, как это утверждают противники государства, что люди уже стали настолько разумны и добры, что не
грабят и не убивают друг друга, предпочитают мирное общение вражде, что сами без помощи государства учредят всё то, что им будет нужно, а что поэтому государство не только не содействует всему этому, а, напротив, под видом ограждения людей производит на них вредное и ожесточающее влияние.
И вдруг, оттого что такие же, как и ты, жалкие, заблудшие люди уверили тебя, что ты солдат, император, землевладелец, богач, священник, генерал, — ты начинаешь делать очевидно, несомненно противное твоему разуму и сердцу зло: начинаешь истязать,
грабить, убивать людей, строить свою жизнь на страданиях их и, главное, — вместо того, чтобы исполнять единственное дело твоей жизни — признавать и исповедовать известную тебе истину, — ты, старательно притворяясь, что не знаешь ее, скрываешь ее от
себя и других, делая этим прямо противоположное тому единственному делу, к которому ты призван.
Ведь как нельзя этому грабителю и убийце отрицать того, что у всех на виду, так точно нельзя, казалось бы, теперь уже и людям нашего времени, живущим насчет страданий угнетенных людей, уверять
себя и других, что они желают добра тем людям, которых они, не переставая,
грабят, и что они не знали того, каким образом приобретается ими то, чем они пользуются.
— Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки
себя не разобьёт и за малость не продаст ни
себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал —
ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
— Не просите-с, — сказал он твердо, — ибо я для того собственно с вами и знакомство свел, дабы казенный интерес соблюсти! Какой он смотритель-с! Он сейчас же первым делом всю провизию с базара к
себе притащит-с! Последствием же сего явятся недоимщики-с. Станут говорить: оттого мы податей не платим, что помпадуршин отец имение наше
грабит. В каком я тогда положении буду? Недоимщиков сечь — неправильно-с; родителя вашего казнить — приятно ли для вас будет?
— Вы меня ударили, — сказал Гез. — Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас
ограбил. Вы держали
себя так, как будто я ваш слуга. Вы сели мне на шею, а теперь пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз — я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.
Разбойники, надев на
себя женские платья, поповские стихари, с криком бегали по улицам,
грабя и зажигая дома.
Не безызвестно также вам, что Великий Новгород, Псков и многие другие города стонут под тяжким игом свейского воеводы Понтуса, что шайки Тушинского вора и запорожские казаки
грабят и разоряют наше отечество и что доколе оно не изберет
себе главы — не прекратятся мятежи, крамолы и междоусобия.
Смотритель, кастелянша и фельдшер
грабили больных, а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он занимался тайною продажей больничного спирта и завел
себе из сиделок и больных женщин целый гарем.
— Уж я не знаю — кто! — молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. — Знаю, что не вам о нём говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь… Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают,
грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти! И сами
себя и бога обманываете!..
Я и многие со мной —
ограбили сами
себя ради того, чтобы скопить что-то для жизни…
— Ну, говорю ведь — не был! Экой ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога не веруют… церкви
грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А вот что, сынок, — учиться тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с
собой возьму…
— Первая, самая грубая форма войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян,
грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к
себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
Воровать и
грабить было воспрещено строго-настрого, а в 1891 году, по инициативе белебеевского «излюбленного губернатором человека», всем ворам было поставлено в обязанность подать о
себе особые ревизские сказки, по исполнении чего они немедленно были посажены на цепь, и тем сразу прекращены были способы для производства дальнейших с их стороны беззаконий.
При словах «к губернатору» и «
ограбили» Бегушев окончательно вышел из
себя.
— Об этом в газетах есть!.. — сказал Перехватов. — Хоть бы что-нибудь с этими господами делали!.. — продолжал он с несвойственным ему озлоблением. — Нельзя же им позволять
грабить людей, честно добывающих
себе копейку и сберегших ее.
Окоемов. Да ведь я ее
ограбил, и я же ее отталкиваю; ведь я не разбойник. Нужно же мне успокоиться хоть на том, что она не останется без поддержки, не будет в крайней нищете. (Хватает
себя за голову.) Впрочем, что ж я! Когда я разбогатею, я ей возвращу все, что отнял у нее.
— Что? — заговорил он снова в пяти шагах от них. — Что тебе медаль на грудь нацепили, так ты и
грабить можешь… — а? Да я сам бляху-то куда хочешь
себе подцеплю!
— Отдали каторжанке Бутёкино, — продолжала Аксинья кричать, — отдайте ей теперь всё, — мне от вас ничего не надо! Провались вы! Все вы тут одна шайка! Нагляделась я, будет с меня!
Грабили и прохожих, и проезжих, разбойники,
грабили старого и малого! А кто водку продавал без патента? А фальшивые деньги? Понабили
себе сундуки фальшивыми деньгами — и теперь уж я не нужна стала!
Бывало, выкажут
себя, мужчину подманят и заведут, а уж те
грабят, а эти опять на карауле караулят.
— Верьте Маргарите, — захрипел старик. — Ей известно всё, что будет. Она ежедневно уверяет меня в этом. Ты, говорит, умрёшь, а Варьку
ограбят и сломят ей голову… видите? Я спорю: — дочь полковника Олесова не позволит кому-нибудь сломить ей голову, — она сама это сделает! А что я умру — это правда… так должно быть. А вы, господин учёный, как
себя здесь чувствуете? Тощища в кубе, не правда ли?
Клеопатра (горячо и тревожно). Нужно, чтобы люди жили тесно, дружно, чтобы все мы могли верить друг другу! Вы видите — нас начинают убивать, нас хотят
ограбить! Вы видите, какие разбойничьи рожи у этих арестантов? Они знают, чего хотят, они это знают. И они живут дружно, они верят друг другу… Я их ненавижу! Я их боюсь! А мы живем все враждуя, ничему не веря, ничем не связанные, каждый сам по
себе… Мы вот на жандармов опираемся, на солдат, а они — на
себя… и они сильнее нас!
Что есть у нас? Ни войска, ни казны,
Ни воеводы. Прежде нужны деньги;
Сберем казну, и люди соберутся,
Стрельцы, казаки. Всякого народу
По свету белому довольно бродит
Без дела и без хлеба; рады будут
Трудом
себе копейку заработать.
Не все же
грабить! Надо душу вспомнить!
А воеводу миром изберем.
Вас-то я только тогда обидел ни за что ни про что;
себе пользы не сделал, а вас
ограбил.
Переярков. Вот тебе пример: положим, у тебя на опеке племянник; ты — человек хороший, состоятельный, торговые дела делаешь, а они вышли ребята так
себе, ни то ни се, к торговле склонности не имеют, а готовое проживать охота большая; ну, ты и попользовался от них сколько мог, видимо попользовался; а отчеты представлял безобразные и все такое; то есть не то что
ограбил, а
себя не забыл. Виноват ты или нет? Вот тебе и задача. По закону ты виноват!
Дарьялов(в бешенстве махая руками и покраснев, как рак.) Это черт знает что! Это грабеж дневной! Там устроили какие-то шушуканья между
собой, пришли, сами предложили мне денег под вексель! Я человек военный: всех тонкостей в этих делах не знаю!.. Просто как на большой дороге
ограбили!
Разбойник зарезал человека, чтобы
ограбить его, и находит в том пользу
себе, — это вина.
При таком понимании учения возможно мучить,
грабить, казнить людей, убивать их тысячами на войнах, как это и делают теперь народы, называющие
себя христианами, но невозможно признавать
себя христианами.
Другой же род грабителей это — те, которые сами
себя не считают грабителями, которых не ловят и не наказывают, но которые разрешенными правительствами средствами
грабят рабочий народ, отбирают от него произведения его труда.
Лжеучение государства состоит в признании
себя соединенным с одними людьми одного народа, одного государства и отделенным от остальных людей других народов, других государств. Люди мучают, убивают,
грабят друг друга и самих
себя из-за этого ужасного лжеучения. Освобождается же от него человек только тогда, когда признает в
себе духовное начало жизни, одно и то же во всех людях. Признавая это начало, человек уже не может верить в те человеческие учреждения, которые разъединяют то, что соединено богом.
Чтò бы он мог сделать вам, если бы вы не были укрывателями того вора, который вас
грабит, участниками того убийцы, который вас убивает, если бы вы не были изменниками самим
себе?
Вот Строгоновы, как получили от царя письмо, послали приказчиков еще собирать народ к
себе. И больше велели подговаривать казаков с Волги и с Дону. А в то время по Волге, по Дону казаков много ходило. Соберутся шайками по 200, 300, 600 человек, выберут атамана и плавают на стругах, перехватывают суда,
грабят, а на зиму становятся городком на берегу.
— Э… Ну, мы соединим водевиль с трагедией и закончим комической развязкой, к общему удовольствию, — порешил веселый и довольный
собою пан
грабя. — А насчет трагедий ты можешь?
Иногда пан
грабя ходит, прячась от людей, в стареньком пиджачке, и вся фигура его невольно изображает
собою видимое отсутствие «пенёнзы».
Пан
грабя плотоядно улыбнулся и весело потер
себе руки.