Загадочный человек

«Предприниматели» шли молча по утихавшим стогнам деревянного ярмарочного города.

При последних трепетаниях закатных лучей солнца они перешли плашкоутный мост, соединяющий ярмарочный город с настоящим городом, и в быстро густеющей тени сумерек стали подниматься в гору по пустынному нижегородскому взвозу. Здесь, на этом взвозе, в ярмарочную, да и не в ярмарочную пору, как говорили, бывало нечисто: тут в ночной тьме бродили уличные грабители и воришки, и тут же, под сенью обвалов, ютился гнилой разврат, не имеющий приюта даже за рогожами кабачных выставок.

Бенни и Ничипоренко шли по этому месту, вовсе не зная его репутации, и ни в одном из них не было столько опытности, чтобы по характеру местности сделать приблизительно верное заключение о характере лиц и сцен, которые всего легче можно здесь встретить. Они шли теперь посреди сгущающейся вокруг их тьмы, разговаривая о народе, о котором Ничипоренко «знал все» и говорил о нем с большою самоуверенностию тогдашних народоведцев.

Бенни с чисто детскою пытливостию хотел объяснений, отчего все эти люди давали на церковь, когда он был наслышан, что церковь в России никто не любит и что народ прилежит к расколу, ибо расколом замаскирована революция? Ничипоренко объяснял ему, что «это ничего не значит».

— Да как же ничего не значит? — пытало бедное дитя, еще не привыкшее нахально игнорировать возникающие вопросы святого сомнения.

— Да так, ничего не значит. Народ знает, что это, может быть, шпион.

— Кто же шпион?

— А вот этот старик, что на церковь просил.

— В таком случае, зачем же вы ему не дали? Ведь это могло обратить на вас его внимание.

— Ну, так, — очень нужно деньги тратить!

Бенни посмотрел в глаза своему ментору сколько мог пристальнее сквозь сумеречный мрак и сказал:

— Да как же не нужно?

— А разумеется, не нужно.

— Да ведь мы же должны дорожить, чтобы на нас тени подозрения не падало!

— Да оно и не падало бы, если бы вы не сунулись с своим рублем, — отвечал Ничипоренко, внезапно почувствовавший за собою силу положения.

— Это вы все испортили, — продолжал он, развивая свою мысль, — вас и назвали сейчас же от этого графом. Граф! Bon soir, [Добрый вечер (франц.).] ваше сиятельство!

Ничипоренко снял шляпу и захохотал.

— Да, но и вас, однако, тоже назвали дворецким, — кротко отвечал Бенни.

— Дворецким? да дворецким-то ничего, но не аристократом, не графом.

Бенни чувствовал, что Ничипоренко как будто врет что-то без толку, но, припоминая, что ему было наговорено о народе, невольно допускал, что, может быть, и вправду он всему виноват, что он наглупил своим рублем и выдал себя этим поступком за такого человека, видя которого народ перестает быть искренним и начинает хитрить.

— Согласны вы со мною? — допрашивал его Ничипоренко.

— Да, может быть вы и правы, — отвечал введенный в сомнение Бенни.

— Не может быть, а это так есть, — отозвался, возвышая голос, Ничипоренко. — Да, это именно так есть; а зачем он, по-вашему, запел эту песню?

— Какую?

— Да вот эту: «белый-то и православный»?

Бенни полагал, что это из оперы «Жизнь за царя», но Ничипоренко это осмеял и разъяснил дело иначе.

— Он охмелел и пел сам не знал что, — отвечал Бенни.

Ничипоренко расхохотался.

— Не знал что! — повторил он и опять расхохотался. — Да, много вы, должно быть, наделаете, если так будете понимать. Эх вы, Англия, Англия, мореплаватели! А знаете ли вы, что народ-то похитрее нас с вами? Народ при «графчиках» никогда не заговорит о том, о чем он сам с собою говорит, — да-с! Чтобы его знать, надо его слушать, когда он вас не видит, когда он вас не считает ни графчиком, ни барином, тогда его изучать надо, а не тогда, когда вы сами себя выдали и вашим шелковым зонтиком, и вашею «Режиною Викториею», и вашим рублем.

— Но как же его слушать и видеть так, чтобы он нас не видел? — спросила Англия, находя в самом деле некоторый, даже весьма немалый смысл в этом замечании.

— А это надо искать, надо ждать для этого случая… Их, таких случаев, очень много, и надо только не упускать их.

— Анафема! шейгиц… только обдирать народ знают! — послышалось вдруг в это время недалеко от них, в стороне.

«Предприниматели» вздрогнули и остановились. Кругом их уже была темная ночь: вдали то затихал, то снова раскатывался грохот разъезжавшегося по домам города; на небе изредка проскакивали чуть заметные звезды; на длинном, пустом, по-видимому, взвозе не было заметно ни души живой.

Но вот опять из темноты раздается:

— А рупь-то серебром узял. Зачем же ты рупь серебром узял? Узял да и по шее — а? Есть разве теперь тебе такая правила, чтобы за свои деньги хрестьян бить по шее — а? Ты думаешь, что хрестьяне ничего. Ты куру с маслом ешь, а хрестьянину не надо ничего?..

Ничипоренко дернул Бенни за руку и прошептал: «тссс!»

— А если хрестьянин за это тебе, собаке, голову долой — а? Секим башка долой — а? — произнес азартно, возвышаясь в это время, очевидно пьяный голос. — Ты думаешь, что тебе век куру с маслом есть!.. А я теперь, может, и сам хочу куру с маслом есть!

— Идем! — воскликнул Ничипоренко, порывая Бенни по тому направлению, откуда слышался голос.

— Вы слышите: он, должно быть, хмелен, и вот увидите, этот ничего не скроет, — он черт знает как проврется! а мы такого человека должны сберечь.

Бенни с этим согласился.

Они шли почти ощупью, потому что под прямым откосом прорезанного в горе взвоза было еще темнее, чем где-либо, а дорогого человека, который мог провраться и которого надо было спасти, не находили.

Но дорогой человек им сам объявился.

— Что? — заговорил он снова в пяти шагах от них. — Что тебе медаль на грудь нацепили, так ты и грабить можешь… — а? Да я сам бляху-то куда хочешь себе подцеплю!

Ничипоренко и Бенни бросились на этот голос, как перепела на вабило.