Неточные совпадения
Одно то, что̀ он сказал про щуку, другое — что
было что-то
не то в нежной
жалости, которую он испытывал к Анне.
На Таню сначала подействовала
жалость за Гришу, потом сознание своего добродетельного поступка, и слезы у ней тоже стояли в глазах; но она,
не отказываясь,
ела свою долю.
Долго Левин
не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что чувство
жалости в соединении с вином сбили его, и он поддался хитрому влиянию Анны и что он
будет избегать ее. Одно, в чем он искреннее всего признавался,
было то, что, живя так долго в Москве, за одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.
Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только чувство гадливости и
жалости. Это
было совсем
не то чувство, которого он ожидал.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и
не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо
было показать ему, что она недовольна тем, что он
не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак
не показывать ему своего горя и, главное,
жалости о себе. Ей можно
было жалеть о себе, но
не ему о ней. Она
не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых разговорах, которые
были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения ее лица, всё более и более входя в ее положение и чувствуя к ней
жалость, Левин приехал домой.
Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего
была так сурова и черства и чувства его
были до того притуплены, чтобы он
не знал ни
жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы
не заключалось это в значительной сумме, чтобы
не трогать уже тех денег, которых положено
было не трогать; словом, отцовское наставление: береги и копи копейку — пошло впрок.
Я плачу… если вашей Тани
Вы
не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь
было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть
жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче! — что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
А как, бывало, набежит какой-нибудь богатенький, так просто
жалость было смотреть на Карандышева; и
не говорят с ним, и
не смотрят на него.
— Я
не одобряю ее отношение к нему. Она
не различает любовь от
жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы
быть замеченным, нужно впадать в странности».
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из
жалости. Горький? Этот — кончен, да он и
не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего
не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня
будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
Это
была тоже обидная мысль, но, взвешивая ее, Самгин
не мог решить: для кого из двух обиднее? Он прилег на коротенький, узкий диван;
было очень неудобно, и неудобство это усиливало его
жалость к себе.
Его волновала
жалость к этим людям, которые
не знают или забыли, что
есть тысячеглавые толпы, что они ходят по улицам Москвы и смотрят на все в ней глазами чужих. Приняв рюмку из руки Алины, он ей сказал...
— И
был момент, когда во мне что-то умерло, погибло. Какие-то надежды. Я —
не знаю. Потом — презрение к себе.
Не жалость. Нет, презрение. От этого я плакала, помнишь?
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас
был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал,
не мошенники ли какие забрались в дом:
жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы,
не смея мешать им. Он
не чувствовал
жалости ни к ней, ни к себе; он
был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли
не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
Бедный! Ответа
не было. Он начал понемногу посещать гимназию, но на уроках впадал в уныние,
был рассеян,
не замечал шуток, шалостей своих учеников,
не знавших
жалости и пощады к его горю и видевших в нем только «смешного».
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из
жалости, частию оттого, что от них в комнате
было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке,
не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Вот видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да
не судьба! Стало
быть, вы из
жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
О чем бы он ни думал теперь, что бы ни делал, общее настроение его
было это чувство
жалости и умиления
не только к ней, но ко всем людям.
Нехлюдов
не знал, в чем особенно
была для смотрителя трудность, но нынче он видел в нем какое-то особенное, возбуждающее
жалость, унылое и безнадежное настроение.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного чувства отвращения и
жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик же считал, что ему тоже
не надо
быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся сыну своего товарища и
не оставить его без наставления.
Жалость, милосердие, любовь
есть благодатное дело свободы, а
не принуждающего закона.
Именно потому, может
быть, и соскочил через минуту с забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии
был ощущать чувство чистое, чувство сострадания и
жалости, потому что убежал от искушения убить отца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что
не убил отца.
Если же могли почувствовать боль и
жалость, что человека убили, то, конечно, уж потому, что отца
не убили: убив отца,
не соскочили бы к другому поверженному из
жалости, тогда уже
было бы иное чувство,
не до
жалости бы
было тогда, а до самоспасения, и это, конечно, так.
Опять видел он пред собою этот гроб, этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной
жалости не было в душе его, как давеча утром.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но
не могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она перестает ее ненавидеть,
будет только жалеть, — теперь опять она чувствовала ненависть, но и
жалость осталась в ней.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала она сердито, — барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни
жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше
не буду, пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка стал расхаживать по валу.
Жаль
было разрушать его мистицизм; эту
жалость я прежде испытывал с Витбергом. Мистицизм обоих
был художественный; за ним будто
не исчезала истина, а пряталась в фантастических очертаниях и монашеских рясах. Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда, когда он облекает свое безумие в полемическую форму или когда близость с ним так велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и
не дает покоя.
Я от многого мог отказаться в жизни, но
не во имя долга или религиозных запретов, а исключительно во имя свободы и, может
быть, еще во имя
жалости.
Я
был активен в свободе, но
не активен в
жалости.
—
Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да
не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом
было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал…
Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов
не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, — неужели толико чужды
будем ощущению человечества, чужды движениям
жалости, чужды нежности благородных сердец, любви чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи?
В самом лице этой женщины всегда
было для него что-то мучительное; князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной
жалости, и это
была правда: лицо это еще с портрета вызывало из его сердца целое страдание
жалости; это впечатление сострадания и даже страдания за это существо
не оставляло никогда его сердца,
не оставило и теперь.
— Знаешь, что я тебе скажу! — вдруг одушевился Рогожин, и глаза его засверкали. — Как это ты мне так уступаешь,
не понимаю? Аль уж совсем ее разлюбил? Прежде ты все-таки
был в тоске; я ведь видел. Так для чего же ты сломя-то голову сюда теперь прискакал? Из
жалости? (И лицо его искривилось в злую насмешку.) Хе-хе!
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то
есть чуть
не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему
жалости, которой бы я вовсе
не хотел ощущать.
Шурочка
была мещаночка, круглая сирота, Марфа Тимофеевна взяла ее к себе из
жалости, как и Роску: и собачонку и девочку она нашла на улице; обе
были худы и голодны, обеих мочил осенний дождь; за Роской никто
не погнался, а Шурочку даже охотно уступил Марфе Тимофеевне ее дядя, пьяный башмачник, который сам недоедал и племянницу
не кормил, а колотил по голове колодкой.
Райнера нимало
не оскорбили эти обидные слова: сердце его
было полно
жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело — хотя и
не с наслаждением, а больше из признательности и
жалости, но добровольно,
не за деньги,
не по принуждению,
не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету,
было сейчас чисто и разнежено.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он
не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная
жалость к человеку, который недоспал, или, может
быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление
было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Или, может
быть, у них
не хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть с головой в эту жизнь и подсмотреть ее близко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей
жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости.
Это
было поручено тетушке Татьяне Степановне, которая все-таки
была подобрее других и
не могла
не чувствовать
жалости к слезам больной матери, впервые расстающейся с маленькими детьми.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он
был весь белый от мучной пыли; я начал
было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в
жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне
не хотелось его слушать.
Вдруг две собаки показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили
не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все
были уверены, что собаки
не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег.
Когда все
было готово и все пошли прощаться с покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже
не от страха, а от темного понимания важности события,
жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его
не увижу.
Вообще, он
был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько
не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой
жалости продолжал с ним играть.
— Вы теперь едете со свадьбы от одной вашей жертвы, —
не почувствуете ли, может
быть,
жалости к другой вашей жертве?
Не правда ли, что при этом, кроме мучительнейшего чувства
жалости, вас начинает терзать то, что все ваши маленькие вины и проступки, которые вы, может
быть, совершили против этого существа, вырастают в вашем воображении до ужасающей величины?
Я убеждал ее горячо и сам
не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем
было еще что-то другое, кроме одной
жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, —
не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж
не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
— Да, — сказал он после минутного молчания, — какая-нибудь тайна тут
есть."
Не белы снеги"запоют — слушать без слез
не можем, а обдирать народ — это вольным духом, сейчас! Или и впрямь казна-матушка так уж согрешила, что ни в ком-то к ней
жалости нет и никто ничего
не видит за нею! Уж на что казначей — хранитель, значит! — и тот в прошлом году сто тысяч украл!
Не щемит ни в ком сердце по ней, да и все тут! А что промежду купечества теперь происходит — страсть!