Тайна любви

Графиня Конкордия Васильевна Белавина на своей вилле изнемогала под тяжестью постигшего ее горя.

Бывают минуты отчаяния, такого всепоглощающего уныния, что в душе человека гаснет последний луч надежды, и он чувствует себя окруженным непроницаемым, беспросветным мраком.

В таком положении находилась и несчастная женщина.

Она чувствовала себя совершенно беспомощной, разбитой и физически, и нравственно.

В это-то время она получила телеграмму Караулова и хотя прочла, но не поняла ее.

Все ее думы тогда были сосредоточены на дорогих останках, покоящихся в гробу.

Маленькая Кора лежала, как живая, в белом платье, вся усыпанная цветами. Какая-то точно радостная улыбка застыла на маленьких губках.

Казалось, она сладко спала.

Телеграмма была брошена на письменный стол будуара.

Лишь через два дня, после того как все было кончено, когда гроб вынесли из дома и после отпевания опустили в могилу на сельском кладбище, и могила была засыпана, несчастная мать могла начать что-либо соображать.

Она взяла вновь телеграмму Караулова и перечитала ее.

Теперь она только поняла, что ее вызывали в Петербург.

Зная доктора Караулова за человека осторожного и благоразумного, графиня сообразила, что вероятно действительная опасность болезни ее мужа заставила его послать ей этот вызов в первые дни ее траура.

Она все же не поехала сразу, а послала Федору Дмитриевичу телеграмму с вопросом, должна ли она ехать сейчас?

На нее она получила короткий, но выразительный ответ:

«Да, без замедления».

Графиня быстро собралась и поехала с первым поездом.

Дорогой она все время думала над вопросом: сам от себя или же по поручению ее мужа вызывает ее Федор Дмитриевич?

При этом она не могла не заметить, что со смертью Коры последняя ее связь с человеком, которого она называла своим мужем, порвалась.

В ее измученном сердце не было жалости к умирающему графу Владимиру.

По приезде в Петербург она остановилась в «Европейской» гостинице и тотчас же, несколько поправив свой туалет, поехала к Караулову.

Федор Дмитриевич был дома и встретил графиню в передней.

Она прошла залу и вошла в кабинет.

Несколько минут они стояли молча друг против друга. У обоих из глаз катились слезы, которые были красноречивее всяких слов.

Им надо было хотя немного успокоиться, чтобы начать разговор.

Графиня начала первая.

— Скажите мне, зачем вы так настаивали на моем приезде сюда?

— Вы видели из первой телеграммы, что горе, которое вы только что пережили, не последнее для вашего сердца.

Графиня Конкордия не умела лгать.

— Мой друг, — отвечала она, — что касается до горя, то я его выпила до дна. Смерть моего ребенка была последним ударом, теперь я равнодушна ко всему. Вы писали, что мой муж умирает. Что же он, умер?..

— Нет, но он безнадежен.

Снова водворилось молчание.

Графиня опомнилась. Под влиянием неизмеримого горя она не сумела скрыть холодное равнодушие, с которым относилась к своему мужу. Этот человек, которого она любит столько лет и которого она уважает, осудит ее за это. Ей было больно.

Она заговорила:

— И вы думали, мой друг, что присутствие даже несчастной, обиженной жены обязательно у изголовья умирающего мужа, даже виновного перед ней? Это великая мысль. Это подвиг, на который не все способны. Благодарю вас за такое высокое обо мне мнение.

— Я это думал, — отвечал Федор Дмитриевич, — даже при условии, что для исполнения этого подвига вам придется прикоснуться к той грязи, которой окружил себя ваш муж.

Графиня Конкордия задрожала.

— Вы заставляете меня думать, что исполнение этой обязанности будет для меня тяжелее, нежели я предполагаю.

— Несравненно тяжелее, графиня! Я не должен это скрывать от вас.

— Но объясните мне, в чем же дело, мне надо знать положение вещей.

Федор Дмитриевич не имел причины смягчать истину и нарисовал ей обстановку, в которой находился граф Владимир Петрович Белавин.

— И нет средства вырвать его из логовища этой женщины? — воскликнула графиня.

— Теперь нет… Удар при известии о смерти Коры случился с ним при нем, и вот уже неделя, как я каждый день хожу навещать его… Он до сих пор не приходил в себя… Я его не лечу… Его лечит врач, приглашенный г-жею Ботт… Это человек знающий и серьезный, который, конечно, не позволит перенести больного… Я сам, признаюсь, несмотря ни на что, воспротивился бы этому… Болезнь Владимира тяжелая, не дающая надежды, но требующая большой предосторожности, у ней два исхода и оба ужасные: смерть или сумасшествие.

Снова воцарилось молчание.

Графиня сидела, опустив голову, но вот она подняла ее и посмотрела на Караулова.

Ее лицо было лицо страдалицы, лицо мученицы.

— Мой друг, — сказала она прерывающимся, полным слез голосом, и вы находите, что я должна выпить эту чашу срама? Ужели я обязана быть у изголовья моего мужа в квартире его любовницы?

— Графиня, — отвечал Федор Дмитриевич, — вот мое мнение. На вас не лежит никакой обязанности. Разрывая свою связь, которая вас соединяла, Владимир сам освободил вас от всякой обязанности.

— Так что я могу со спокойной совестью возвратиться к могиле моей дорогой дочери?

— По моему мнению, можете… — спокойно отвечал Караулов.

Молодая женщина посмотрела на него и вдруг неудержимо зарыдала.

— Боже мой, Боже мой, воскликнула она, задыхаясь от слез, — есть ли на свете кто несчастнее меня… Сколько лет я влачу жизнь, полную унижения и страдания, жертв и лишений… Сколько лет мое сердце надрывается от горя и оскорблений… После разлуки с мужем я испытала отчаяние матери, ребенок которой умирает на ее руках. Боже мой, ты взял у меня мое дитя, мое утешение, мою силу… Я чувствовала, что мое сердце упало в могилу вместе с прахом моей дочери… Но те слезы, которые я проливала, были чисты, они не покрывали меня бесславием… Сегодня, Ты, Боже, посылаешь мне и это. Я должна испытать стыд и позор… Этот человек, который разбил мою жизнь, заставляет меня терпеть унижение у своего смертного одра.

Она откинулась на спинку кресла, закрыла лицо руками и, казалось, замерла в припадке безысходного горя.

Прошло около четверти часа.

Федор Дмитриевич сидел неподвижно, из уважения к понятному для него состоянию души графини.

Она полулежала в кресле, тихо рыдая.

Караулову показалось, что его присутствие излишне, что ее следует оставить одну, дать ей выплакаться.

Он осторожно встал и направился к двери.

Но графиня Конкордия Васильевна не допустила его выйти из комнаты.

Она вскочила с кресла и загородила ему дорогу.

— Мой друг, — сказала она, — простите мне мою слабость. Она кончилась, слава Богу. Мои глаза прозрели, я вижу теперь все ясно, я понимаю значение ваших слов: никакие формальные обязанности не заставляют меня действовать так, но есть еще обязанности нравственные, которые должен исполнить человек, если он дорожит своим человеческим достоинством.

Она схватила обе руки доктора.

— Уже почти месяц мы живем одной жизнью, одним горем. Я боюсь подумать о том времени, когда мы, быть может, снова с вами будем в далекой разлуке, снова станем чужими друг для друга, и при этом я вас хорошо знаю и хочу быть достойной вас. Слушайте меня. Какова бы ни была болезнь, которой болен мой муж, на какой бы постели и где бы он ни лежал, я решилась за ним ходить… Я пойду туда с надеждой на его выздоровление и желанием этого выздоровления, жертвуя последний раз моим самолюбием, моими чувствами, моей любовью, самой святой. Теперь вы меня поняли, не правда ли? Мой дорогой друг, вы после Бога первый вдохнули в меня силу исполнить все то, что я решила! Скажите, довольны ли вы мной?

Она стояла перед ним с лихорадочным блеском в глазах и почти радостным, преображенным лицом.

Это было с ее стороны почти признание, первое признание.

Он пожал ее руки. Она не отнимала их.

Федор Дмитриевич преклонил перед нею колени и стал покрывать поцелуями ее руки.

— Вы святая! — задыхающимся голосом проговорил он.

Она высвободила от него свои руки и быстро подошла к зеркалу, чтобы привести в порядок свое лицо и волосы.

Он встал с колен.

— Дайте мне адрес, я поеду туда… — сказала она.

— Я вас провожу.

— Нет, мой друг, я от этого отказываюсь. Вы не знаете, до чего может дойти бесстыдство и злословие этой женщины.

— Вы правы, графиня… — согласился Федор Дмитриевич.

Он написал адрес и подал ей.

— Дай Бог вам силу исполнить ваш великий и трудный подвиг… — напутствовал он уходящую.

Несчастной, ни в чем не повинной жене теперь предстоял тот же путь, по которому неделю тому назад ехал преступный муж и отец, но чувства, наполнявшие их сердца, были различны.