Неточные совпадения
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он
на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным
светом, они
стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только
что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему мужиком слова: «Ты своей как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил...
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета,
стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего
на свете, и твердо надеялась,
что это будет скоро.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте!
Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь
на свете,
чего бы побоялся козак?
Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы,
что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ,
что ему надо
на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек
на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска
стоят, и завтра их всех будут казнить.
«
Чем,
чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой
на свете, с тех пор как этот
свет стоит?
Стоит только посмотреть
на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь
на полдороге!
(Василий Иванович уже не упомянул о том,
что каждое утро, чуть
свет,
стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая
на съестные припасы и
на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно
света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем
на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о
чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно
чем свет. «Конечно — к маме», —
стоял я упорно
на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве,
что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не было. С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только
что я вошел, стала собираться уходить.
— Нет,
постой. Это еще только одна половина мысли. Представь себе,
что никакого миллионера Привалова никогда не существовало
на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам в дом и в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение,
что дело совсем не в том, кто явится к нам в дом, а в том,
что я невеста и в качестве таковой должна кончить замужеством.
— Видишь, Надя, какое дело выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да и не думал, как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто
на том
свете, а новых трудно наживать. Прежде
стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело бы не стало, а теперь… Не знаю вот,
что еще в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его,
стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то
что у нас, а и
на всем
свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «
Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту
на свете. «
Стоит ли,
стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна
стоять на карауле до смены смертью, она должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому
что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария, носить в мучениях идею и водворить ее
на свет для спасения государства.
—
Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство, какое существует
на свете. Уверьте человека,
что убить родного отца ни копейки не будет
стоить, — он убьет его.
Выезды к обедне представлялись тоже своего рода экзаменом, потому
что происходили при дневном
свете. Сестра могла только слегка подсурмить брови и, едучи в церковь, усерднее обыкновенного нащипывала себе щеки.
Стояли в церкви чинно, в известные моменты плавно опускались
на колени и усердно молились. Казалось,
что вся Москва смотрит.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши
на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря
на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть,
на месте; но в это время
свет пал
на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши,
что перед ним
стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я
стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка!
чего бы я не дал, чтобы узнать,
что у нее
на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу
света; а я ее так люблю, как ни один человек
на свете не любил и не будет никогда любить».
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел,
что дочка его и парубок спокойно
стояли, обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся
на свете свитки. Это разогнало его страх и заставило обратиться к прежней беспечности.
Отчего же она
стоит и земли не трогает, и не опершись ни
на что, и сквозь нее просвечивает розовый
свет, и мелькают
на стене знаки?
Дверь в кабинет отворена… не более,
чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый
свет на окружающие предметы. Девочка
стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч
света, падающий тонкой нитью
на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная,
что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
Галактион был другого мнения и
стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и
на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала,
что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
Радостное известие было принято всеми 25 поселенцами молча; ни один не перекрестился, не поблагодарил, а все
стояли с серьезными лицами и молчали, как будто всем им взгрустнулось от мысли,
что на этом
свете всё, даже страдания, имеет конец.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел
на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго
стоял и смотрел то
на небо, то
на избы, и мне казалось каким-то чудом,
что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце
света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Положим,
что Неглигентов, по жизни своей, не
стоит, чтобы об нем и разговаривать много, да по вас-то он должен сделать для него все
на свете, какой бы он там ни был негодяй…
— С ним, конечно, едет Прейн, потом толпа молодежи… Превесело проведем все лето. Самый отличный случай для твоих первых триумфов!.. Да, мы им всем вскружим голову… У нас один бюст
чего стоит, плечи, шея… Да?.. Милочка, женщине так мало дано от бога
на этом
свете,
что она своим малым должна распорядиться с величайшей осторожностью. Притом женщине ничего не прощают, особенно не прощают старости… Ведь так… а?..
Выходит,
что наш брат приказный как выйдет из своей конуры, так ему словно дико и тесно везде, ровно не про него и
свет стоит. Другому все равно: ветерок шумит, трава ли по полю стелется, птица ли поет, а приказному все это будто в диковину, потому как он, окроме своего присутствия да кабака, ничего
на свете не знает.
Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос
стоит вполне определенно: к
чему растрачивается пламя души? Кого оно греет?
на кого проливает свой
свет?
«Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как
стоит ли? Женщина всего
на свете стоит, потому
что она такую язву нанесет,
что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
Но луна все выше, выше, светлее и светлее
стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее,
свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне,
что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие,
что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и
чем больше я смотрел
на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне
на глаза.
Для любви, для нее одной,
стоит рождаться
на свет, и прискорбно умирать потому только,
что приходится расстаться с нею и нет больше надежды испытать ее снова».
Но
на первом плане все-таки
стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весь
свет», уже по тому одному,
что дело прямо касалось Юлии Михайловны, как родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы.
Но вдруг он с испугом привскочил
на кровати. Матвей тоже сидел. При
свете с улицы было видно,
что лицо его бледно, волосы
стоят дыбом, глаза горят, а рука приподнята кверху.
Пока Лозинская читала письмо, люди глядели
на нее и говорили между собой,
что вот и в такой пустой бумажке какая может быть великая сила,
что человека повезут
на край
света и нигде уже не спросят плату. Ну, разумеется, все понимали при этом,
что такая бумажка должна была
стоить Осипу Лозинскому немало денег. А это, конечно, значит,
что Лозинский ушел в
свет не напрасно и
что в
свете можно-таки разыскать свою долю…
Всякий человек в своей жизни находится по отношению к истине в положении путника, идущего в темноте при
свете впереди двигающегося фонаря: он не видит того,
что еще не освещено фонарем, не видит и того,
что он прошел и
что закрылось уже темнотою, и не властен изменить своего отношения ни к тому, ни к другому; но он видит,
на каком бы месте пути он ни
стоял, то,
что освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту или другую сторону дороги, по которой движется.
В самом деле, ведь
стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том,
что бог сотворил мир в шесть дней;
свет прежде солнца,
что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.;
что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени;
что этот бог сошел
на землю за грех Адама;
что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет
на облаках судить мир и т. п.
И еще темнее казалось везде оттого,
что Передонов
стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной,
свет от которой двумя полосами ложился
на двор, расширяясь к соседскому забору, за которым виднелись темные бревенчатые стены.
«Всю ночь до
света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она,
что их более восьми сотен.
Стоят они
на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит
на города эти и
на людей, подобных мне? И в
чём, где оправдание нам?
Помпадур понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то есть,
что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого,
что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться,
что весь мир
стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
Выбравшись
на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту, где
стояла «Бегущая по волнам», но, попав туда, мы узнали от вахтенного с баркаса,
что судно уведено
на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали уходить от полосы берегового
света, погрузясь в сумерки и затем в тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал...
Я повернулся и пошел к ней навстречу. Олеся поспешно подбежала ко мне.
На небе уже
стоял тонкий серебряный зазубренный серп молодого месяца, и при его бледном
свете я увидел,
что глаза Олеси полны крупных невылившихся слез.
— Постой-ка!.. Ведь это, никак, придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна,
что в субботу
на Фомино воскресенье ей что-то ночью не послалось; вот она перед
светом слышит,
что вдруг прискакали
на боярский двор; подошла к окну, глядь: сидит кто-то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу, вышел из хором боярский стремянный, Омляш, сел
на телегу подле этого горемыки, да и по всем по трем.
Пук горящей лучины, воткнутый в светец, изливал довольно яркий
свет на все общество; по остаткам хлеба и пустым деревянным чашам можно было догадаться,
что они только
что отужинали и вместо десерта запивали гречневую кашу брагою, которая в большой медной ендове
стояла посреди стола.
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются в чужие квартиры, останавливают прохожих
на улицах и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает,
что Россия — шестая часть
света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права
на признательность отечества; но когда наступит время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы
стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть, и скоро.
В трактире у буфета
стоял Петруха и, разговаривая с каким-то оборванцем, улыбался.
На его лысину падал
свет лампы, и казалось,
что вся голова его блестит довольной улыбкой.
Параша. Слышал ты, слышал? Даром я,
что ль, перед тобой сердце-то из груди вынимала? Больно ведь мне это, больно! Не болтаю я пустяков! Какой ты человек? Дрянной ты,
что ли?
Что слово,
что дело — у меня все одно. Ты меня водишь, ты меня водишь, — а мне смерть видимая. Мука нестерпимая, часу мне терпеть больше нельзя, а ты мне: «Когда бог даст; да в Москву съездить, да долги получить»! Или ты мне не веришь, или ты дрянь такая
на свет родился,
что глядеть-то
на тебя не
стоит, не токмо
что любить.
Но она так ослабела,
что была не в силах держать эти bijoux. Нам долго не отворяли. После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал
свет и послышались шаги, кашель, шепот; наконец щелкнул замок, и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом. Позади ее,
на некотором расстоянии,
стояла маленькая худенькая старушка со стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке
на шею.
Сашу, девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все
на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» А
на другой день верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в домового…
Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость?
Что стало с моими нервами?
Стоит только больной жене уколоть мое самолюбие, или не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб, зол и не похож
на себя…
Василиса Перегриновна. Еще бы он смел! Я и понять не могу, как это у него язык-то повернулся против вас. Вот уж сейчас необразование-то и видно. Положим,
что Неглигентов, по жизни своей, не
стоит, чтобы об нем и разговаривать много, да но вас-то он должен сделать для него все
на свете, какой бы он там ни был негодяй.
— Да, Владимир! я жив и даже не ранен; но поручика моего французы отправили
на тот
свет. Жаль! славный был малой. Да постой-ка:
что у тебя рука? Ты ранен.
Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил,
чего и ему
стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: «Есть ли
что хуже
на свете этих bas bleux!.. [синих чулок!.. (франц.).] Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!»