Неточные совпадения
Николай Левин
продолжал говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас,
мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— Нет, позволь, —
продолжал Левин. — Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а
мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, —
продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и
мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! —
продолжал Плюшкин. — Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая,
мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!
— И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? —
продолжал Павел Петрович, указывая на того самого
мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
— Хлопоты у меня большие с
мужиками в нынешнем году, —
продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. — Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты будешь делать?
— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи говорит. Раздразнили
мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и
продолжал поучительно...
А кругом —
мужики шевелятся, —
продолжал он, тихонько смеясь.
— Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и
продолжал комически скорбно: — Особенно девочек жалко, они совсем несъедобны стали, как, примерно, мармелад с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен, марксизму привержен, угрожает
мужика социалистом сделать, хоша
мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки не пролетар…
— Там, в Париже, — ответил Лютов, указав пальцем почему-то в потолок. — Мне Лидия писала, — с ними еще одна подруга… забыл фамилию. Да, — мужичок шевелится, —
продолжал он, потирая бугристый лоб. — Как думаешь: скоро взорвется
мужик?
Она определила отношения шепотом и, с ужасом воскликнув: — Подумайте! И это — царица! —
продолжала: — А в то же время у Вырубовой — любовник, — какой-то простой сибирский
мужик, богатырь, гигантского роста, она держит портрет его в Евангелии… Нет, вы подумайте: в Евангелии портрет любовника! Черт знает что!
— Как же не беда? —
продолжал Обломов. —
Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
— Да как это язык поворотился у тебя? —
продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
— Если даже я и поеду, —
продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь;
мужики меня обманут; староста скажет, что хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
— Но пока вы живы, —
продолжал он, — все должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведовании. А
мужиков отпустить на волю…
— Подпишись, говорит, —
продолжал лохматый
мужик свое суждение о речи барина. — Подпишись, он тебя живого проглотит.
Мужиков мы драть перестали с большого ума, а те сами себя пороть
продолжают.
Ну, хорошо, хорошо, —
продолжал он, не глядя на
мужиков, — я прикажу… хорошо, ступайте.
— Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу, —
продолжал он, почти выталкивая изумленного
мужика, — там спроси жену… она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.
— Ведь вы, может быть, не знаете, —
продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там
мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
— Я бы его, для вашей милости, в чуланчик запер, —
продолжал он, указывая на
мужика, — да, вишь, засов…
— Лошаденку, —
продолжал мужик, — лошаденку-то, хоть ее-то… один живот и есть… отпусти!
— Да притом, —
продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью
продолжал Аркадий Павлыч, — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший
мужик за вас отвечай.
«Мы решили, —
продолжал заседатель, — с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а то уж темно, и ваши
мужики могут напасть на нас на дороге.
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе,
мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно
мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! —
продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
— Посмотрел я достаточно, —
продолжал Михей Зотыч. — Самого чуть не убили на мельнице у Ермилыча. «Ты, — кричат
мужики, — разорил нас!» Вот какое дело-то выходит. Озверел народ. Ох, худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.
Вообще народ был взбудоражен. Погоревшие соседи еще больше разжигали общее озлобление. Ревели и голосили бабы, погоревшие
мужики мрачно молчали, а общественное мнение
продолжало свое дело.
— У вас вся семья такая, —
продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а
мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они
продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою головою. Морок, плечистый
мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Толпа росла у ключика, а Гермоген
продолжал свое. Его слова производили впечатление. Какой-то здоровенный
мужик даже повалился ему в ноги.
— Ранец-то свой подыми, —
продолжал мужик, указывая на валяющийся под крылечком чемоданчик. Помада поднял чемоданчик и уселся снова.
На лай собачонки, которая
продолжала завывать, глядя на отворенные ворота дворика, в сенных дверях щелкнула деревянная задвижка, и на пороге показался высокий худой
мужик в одном белье.
— Это не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а ваши, и я не имею права советовать вам, потому что вы умнее меня, —
продолжала бабушка, — но, кажется, пора бы для них нанять гувернера, а не дядьку, немецкого
мужика. Да, глупого
мужика, который их ничему научить не может, кроме дурным манерам и тирольским песням. Очень нужно, я вас спрашиваю, детям уметь петь тирольские песни. Впрочем, теперь некому об этом подумать, и вы можете делать, как хотите.
— Ну, опекуном там, что ли, очень мне нужно это! — возразила ему с досадой m-me Пиколова и
продолжала: — Только вы знаете, какие нынче года были:
мужики, которые побогатей были, холерой померли; пожар тоже в доме у него случился; рожь вон все сам-друг родилась… Он в опекунской-то совет и не платил… «Из чего, говорит, мне платить-то?.. У меня вон, говорит, какие все несчастия в имении».
— Его поймаешь, — другой на место его придет и отплатит нам за него. Мы боимся того, — вся ваша воля, —
продолжали говорить
мужики.
— Мы точно что, судырь, —
продолжал тот же
мужик, покраснев немного, — баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: «Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?» — «Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то? Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!»
— У меня написана басня-с, —
продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш
мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! —
продолжал прежний, более умный
мужик.
Мелков, впрочем, не заставил себя долго ждать. Он собрал человек двадцать
мужиков, вызвал сотского и со всей этой ватагой шел к Вихрову,
продолжая все ругаться...
— Тут, изволите видеть, какая статья вышла! —
продолжал секретарь. — По крайности, на базаре так болтал народ: малый-то этот, убийца, еще допреж того продался в рекруты одному богатому
мужику; так я полагаю, что не тот ли откупил его.
Нами, пастырями, они нисколько не дорожат, —
продолжал он, и взор его все мрачней и мрачней становился: — не наживи я — пока был православным священником — некоторого состояния и не будь одинокий человек, я бы есть теперь не имел что: придешь со славой к богатому
мужику — копейку тебе дают!..
— Вот я записал, например, —
продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, — русскую песню — это пели настоящие
мужики и бабы.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, —
продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам,
мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы,
мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, —
продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
— Нам только от них дела да беспокойства, —
продолжал первый
мужик.
— Ежели вы нам не поможете и ежели что с нами случится, —
продолжал Вихров, относясь к
мужикам, — вы все за это ответите — и потому в этом случае берегите не нас, а себя!
— Все мое преступление состоит в том, —
продолжал Вихров, — что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом — бедных наших
мужиков.
Нарядные
мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван
продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, — он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
— Мне жид-с один советовал, —
продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у
мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»