Неточные совпадения
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что
мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом
кабинетеЕму припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в
кабинете, вижу, огонь, за столом
моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Вот
моя академия, — говорил он, указывая на беседку, — вот и портик — это крыльцо, а дождь идет — в
кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце
мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по
кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю;
мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку —
кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.
В спальной и
кабинете моего отца годы целые не передвигалась мебель, не отворялись окна.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну,
мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем
кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела в огонь.
Мне надобно было большее покаянье; я заперся с Витбергом в
кабинет и рассказал ему весь роман
мой.
Одним зимним утром, как-то не в свое время, приехал Сенатор; озабоченный, он скорыми шагами прошел в
кабинет моего отца и запер дверь, показавши мне рукой, чтоб я остался в зале.
…Тихо проходил я иногда мимо его
кабинета, когда он, сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл с
моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
Прошло несколько лет. Я уже вышел из училища и состоял на службе, как в одно утро
мой старый дядька Гаврило вошел ко мне в
кабинет и объявил...
— Ка — кой красивый, — сказала
моя сестренка. И нам с братом он тоже очень понравился. Но мать, увидев его, отчего-то вдруг испугалась и торопливо пошла в
кабинет… Когда отец вышел в гостиную, красивый офицер стоял у картины, на которой довольно грубо масляными красками была изображена фигура бородатого поляка, в красном кунтуше, с саблей на боку и гетманской булавой в руке.
Выписка его была обязательна для чиновников, поэтому целые горы «Вестника» лежали у отца в
кабинете, но кажется, что
мой старший брат и я были его единственными и то не особенно усердными читателями.
Сведите его, Коля; у князя в
кабинете, под столом…
мой сак… этим ключиком, внизу, в сундучке…
мой пистолет и рожок с порохом.
— Что тут у вас делается, душа
моя? — спрашивал Иван Семеныч, как только вошел в
кабинет к Петру Елисеичу. — Бунт…
Поселил их в
моей комнате наверху — это только для отдыха, а постоянная резиденция их у меня в
кабинете.
— Ну, и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом
моим пришла в
кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— Ах боже
мой, чтό за несносная женщина! — воскликнула Евгения Петровна и смешалась, потому что на пороге из
кабинета показался Розанов.
— Я их не знаю… Один из них вышел из
кабинета позднее вас всех. Он поцеловал
мою руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится, то всегда к
моим услугам, и дал мне свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…
— Ничего, ничего, дорогая Любочка, — быстро прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях
кабинета, — ничего, сестра
моя, это всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А сердца у них золотые.
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим
кабинетом покойному отцу
моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Ему дали выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел его к себе в
кабинет, где отец
мой плакал навзрыд более часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: «Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг него шли уже горячие рассказы и даже споры между
моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз гостила у своей сестрицы.
С самой искренней досадой в душе герой
мой возвратился опять в
кабинет и там увидел, что доктор не только не спал, но даже сидел на своей постели.
Он, в свою очередь, только что кончил одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив наконец какого-то черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду в своем
кабинете, приветливо подает мне руку и своим мягким, милым баском спрашивает о
моем здоровье.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в
кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности
мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению
моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Ах, какая это жизнь! Вежетировать изо дня в день в деревне, видеть налитую водкой физиономию Butor'a, слышать, как он, запершись с Филаткой в
кабинете, выкрикивает кавалерийские сигналы, ежеминутно быть под страхом, что ему вдруг вздумается сделать нашествие на
мой будуар… Это ужасно, ужасно, ужасно!
По-видимому, однако ж, и
моя смиренная рожица произвела недурное впечатление. По крайней мере, после обеда, когда Травников и Цыбуля ушли к полковнику в
кабинет, она окинула меня взглядом и сказала...
Я не мог слышать, о чем говорила матушка, да и мне было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в
кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о
моих частых посещениях у княгини, которая, по ее словам, была une femme capable de tout.
Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро, ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего
кабинета, глазами подкинул на рога
моего тончайшего доктора, подкинул меня.
Я все еще стоял на том же месте, как дверь
кабинета отворилась, и оба собеседника вошли. Я опять почувствовал на своей голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая
мои волосы.
Но прежде нежели я введу читателя в
кабинет моего знакомого, считаю долгом сказать несколько слов о личности Владимира Константиныча.
Впрочем, я и до сих пор не могу себе объяснить, почему приятель
мой, говоря об этой комнате, называл ее
кабинетом.
— Так и всегда нужно поступать. Когда никто ничего не знает, когда все разевают рты, чтобы сказать:"
моя изба с краю" — непременно нужно обращаться к камердинерам. Они за целковый-рубль все иностранные
кабинеты в изумление приведут.
— Друг
мой, что ты хочешь делать? — спросила она, когда Калинович возвратился в
кабинет.
В ожидании Белавина
мои молодые хозяева несколько поприготовились. В маленькой зальце и
кабинете пол был навощен; зажжена была вновь купленная лампа; предположено было, чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными принадлежностями, разливала сама Настенька, словом — проектировался один из тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.
— Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри, там
мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у Василья толстую тетрадь, что лежит в
кабинете на бюро, и принеси сюда.
Слово «казенная» было вычеркнуто, и номер задержан. Цензурный комитет помещался тогда на углу Сивцева Вражка и Б. Власьевского переулка. Я вошел и попросил доложить о себе председателю цензурного комитета В.В. Назаревскому, которым и был приглашен в
кабинет. Я рассказал о
моем противоцензурном поступке, за который в те блаженные времена могло редактору серьезно достаться, так как «преступление» — выпуск номера без разрешения цензуры — было налицо.
Никогда не забыть мне беседы в редакции «Русских ведомостей», в
кабинете В.М. Соболевского, за чаем, где Н.К. Михайловский и А.И. Чупров говорили, что в России еще не народился пролетариат, а в ответ на это Успенский привел в пример
моих только что напечатанных «Обреченных», попросил принести номер газеты и заставил меня прочитать вслух.
Несмотря на душистое
мыло, все же чувствовалось зловоние.
Мое разорванное, провонявшее пальто я спрятал в дрова, прошел в
кабинет и через минуту уснул.
Вероятно, давеча, когда после
моего бегства порешено было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, — вероятно, она опять ходила в
кабинет уже окончательно «потрясенного» на «чтении» Андрея Антоновича, опять употребила все свои обольщения и привлекла его с собой.
— Дело
мое, о котором я буду теперь с тобой говорить, — продолжал, уже не сидя величественно в кресле, а ходя беспокойными шагами по
кабинету, Тулузов, — состоит в следующем глупом казусе: в молодости
моей я имел неосторожность потерять
мой паспорт…
Один начальник как приехал, так первым делом приступил к сломке пола в губернаторском
кабинете — и что же? сломать-то сломал, а нового на его место построить не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать, да, видно, Богу, друзья
мои, не угодно!» И действительно, приехал на место его новый генерал и тотчас же рассудил, что пол надо было ломать не в
кабинете, а в гостиной, и соответственно с этим сделал надлежащее распоряжение.
Хотя было рано, Филатр заставил ждать себя очень недолго. Через три минуты, как я сел в его
кабинете, он вошел, уже одетый к выходу, и предупредил, что должен быть к десяти часам в госпитале. Тотчас он обратил внимание на
мой вид, сказав...
Я еще не собрался ничего на это отвечать, как в
кабинет вскочил Фортунатов и, подбежав ко льву, назвал
мою фамилию и опять выкатил теми же пятами.
Портной одел меня, писаря записали, а генерал осмотрел, ввел к себе в
кабинет, благословил маленьким образком в ризе, сказал, что «все это вздор», и отвез меня в карете к другому генералу,
моему полковому командиру.
Влас (выходит из
кабинета, грустно потрясая пачкой бумаги). Принимая во внимание обилие сих кляуз и исходя из этого факта, честь имею заявить вам, патронесса, что при всем горячем желании
моем — не могу я исполнить к сроку, назначенному патроном, возложенную на меня неприятную обязанность!..
Мой товарищ остался ждать на улице, а меня провели в
кабинет.
Он умер в конце 60-х годов столетним стариком, ни у кого не бывал и никого, кроме
моего отца и помещика Межакова, своего друга, охотника и собачника, не принимал у себя, и все время читал старые книги, сидя в своем кресле в
кабинете.
Серебряков. Друзья
мои, пришлите мне чай в
кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать.
Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему
кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне
моей старости!