"Семен Роговиков"видался часто с Вейнбергом и, приходя в
мой кабинет или в редакционную, где стояли шкапы и большой стол, на котором правились корректуры, неизменно начинал свои ламентации фразой...
Неточные совпадения
В маленьком
кабинете графини (в Карлове) я читал ей в последнюю
мою зиму и статьи, и беллетристику, в том числе и свои вещи. Тогда же я посвятил ей пьесу"Мать", которая явилась в печати под псевдонимом.
И когда я сидел у Плетнева в его
кабинете — она вошла туда и, узнав, кто я, стала вспоминать о нашей общей родственнице и потом сейчас же начала говорить мне очень любезные вещи по поводу
моей драмы"Ребенок", только что напечатанной в январской книжке"Библиотеки для чтения"за 1861 год.
Шубу он держал, боясь, что у него ее украдут из передней, а"фиал гнева"(как называл один
мой приятель в Дерпте) потому, что лень было удаляться из
кабинета за естественной надобностью.
Федоров (в его
кабинет я стал проникать по
моим авторским делам) поддерживал и молодого jeune premier, заменявшего в ту зиму А.Максимова (уже совсем больного), — Нильского. За год перед тем, еще дерптским студентом, я случайно познакомился на вечере в"интеллигенции"с его отцом Нилусом, одним из двух московских игроков, которые держали в Москве на Мясницкой игорный дом. Оба были одно время высланы при Николае I.
В
кабинете Федорова увидал я Николая Потехина (уже автора комедии"Дока на доку нашел") чуть ли не на другой день после дебюта П.Васильева в Подхалюзине.
Мой молодой собрат (мы с ним были, вероятно, ровесники) горячо восхищался Васильевым, и в тоне его чувствовалось то, что и он"повит"московскими традициями.
Иван Давыдович, ходивший со мною по
кабинету мелкими шажками, остановился, положил руку на
мое плечо и, подмигнув, сказал так сладко...
Писал я ее под конец
моего житья в Париже. И когда кончил, то пригласил Вырубова и Петунникова,
моих сожителей, в ресторан Пале-Рояля, в отдельный
кабинет, и там до поздних часов ночи читал им драму. Она им очень понравилась. Но я и тогда не мечтал ставить ее.
А их были и тогда тысячи в Латинском квартале. Они ходили на медицинские лекции, в анатомический театр, в
кабинеты, в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто из любопытства заглянет к тому или иному профессору. И в первый же
мой сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Вскоре после
моего водворения в"Санкт-Петербургских ведомостях"в Париже разразилось восстание Коммуны, и это событие очень всех нас волновало. Как раз в это время попал в Петербург после парижской осады пруссаками Г.Н.Вырубов, давно знакомый с Коршем. Помню, в редакторском
кабинете Корш все расспрашивал — кто эти вожаки Центрального комитета Национальной гвардии, но Вырубов их лично не знавал. Он опять вернулся во Францию, но не сейчас, а, вероятно, после взятия Парижа версальскими войсками.
В первый раз это случилось в
кабинете Я.П.Полонского, тогда одного из редакторов кушелевского журнала"Русское слово". К нему я попал с рукописью
моей первой комедии"Фразеры", которая как раз и погибла в редакции этого журнала и не появлялась никогда ни на сцене, ни в печати. На сцену ее не пустила театральная цензура.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «
Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Неточные совпадения
Да, может быть, боязни тайной, // Чтоб муж иль свет не угадал // Проказы, слабости случайной… // Всего, что
мой Онегин знал… // Надежды нет! Он уезжает, // Свое безумство проклинает — // И, в нем глубоко погружен, // От света вновь отрекся он. // И в молчаливом
кабинете // Ему припомнилась пора, // Когда жестокая хандра // За ним гналася в шумном свете, // Поймала, за ворот взяла // И в темный угол заперла.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в
кабинете, вижу, огонь, за столом
моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Вот
моя академия, — говорил он, указывая на беседку, — вот и портик — это крыльцо, а дождь идет — в
кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце
мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по
кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю;
мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку —
кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.