Неточные совпадения
Кити отвечала, что ничего не было между ними
и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную
правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась
в такой вещи, которую она не
могла сказать матери, которой она не говорила
и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно
и постыдно ошибиться.
Он не
мог признать, что он тогда знал
правду, а теперь ошибается, потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не
мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был
в мучительном разладе с самим собою
и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не
могу придумать положения,
в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться,
и что мы все знаем это
и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь
правду, что же делать?»
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми,
мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
—
Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я
в жизнь свою не испытывал.
И дурного ведь ничего нет. Не
правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится. А впрочем, я думаю, что ничего. А?
— Впрочем, Анна, по
правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити этого брака.
И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский,
мог влюбиться
в тебя
в один день.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу
правду. Да с ним не
может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную
и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему
в лицо, как бы умоляя его о пощаде,
и подала руку.
Загублена вся жизнь!» Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка,
и опять ей гадко было вспомнить про это; но она не
могла не согласиться, что
в этих словах была
и доля грубой
правды.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин.
Правда, что умирать пора.
И что всё это вздор. Я по
правде тебе скажу: я мыслью своею
и работой ужасно дорожу, но
в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас
может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Вот они
и сладили это дело… по
правде сказать, нехорошее дело! Я после
и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я
мог отвечать против этого?.. Но
в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич
и спрашивает, не нужно ли баранов
и меда; я велел ему привести на другой день.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест
и должностей, что много потерпел за
правду, что даже самая жизнь его была не раз
в опасности со стороны врагов,
и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников
мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку
и правда ли, что он сам взялся помогать
и участвовать
в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал
и что если бы не он, то не вышло бы ничего, — тут он
и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно
и мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не
мог придержать.
Тогда — не
правда ли? —
в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась… Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что
в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата
и знатна,
Что муж
в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы
в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что
в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть,
может быть, иная дама
Толкует Сея
и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.
А тот… но после всё расскажем,
Не
правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет
мочи мне:
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть…
Ох, силы нет… устала грудь…
Мне тяжела теперь
и радость,
Не только грусть… душа моя,
Уж никуда не годна я…
Под старость жизнь такая гадость…»
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным»
в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не
правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо
и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли
в родной?
— Довольно верное замечание, — ответил тот, —
в этом смысле действительно все мы,
и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это
правда, совсем почти нет; на десятки, а
может,
и на многие сотни тысяч по одному встречается, да
и то
в довольно слабых экземплярах…
Ни до одной
правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а
может,
и сто четырнадцать, а это почетно
в своем роде; ну, а мы
и соврать-то своим умом не умеем!
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб Волки не
могли их более тревожить,
Положено число Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от Волков, то
правда, уцелели,
Но
и Собакам надо ж есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех Собаки съели.
Вожеватов. Да,
правду; а бесприданницам так нельзя. К кому расположена, нисколько этого не скрывает. Вот Сергей Сергеич Паратов
в прошлом году появился, наглядеться на него не
могла, а он месяца два поездил, женихов всех отбил, да
и след его простыл, исчез неизвестно куда.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера
и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым
в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал
и пощадил. Я сказал, что тулуп
и лошадь,
правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался
и на моего генерала, который
мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Аркадий сказал
правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился
и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну
и, засунув руки
в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я
могу дать тебе денег (фр.).] —
и давал ему денег; но
в этот день у него самого ничего не было,
и он предпочел удалиться.
— Разумеется… Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас, не
правда ли?
И могла ли я ожидать, что буду говорить так с вами? Вы знаете, что я вас боюсь…
и в то же время я вам доверяю, потому что
в сущности вы очень добры.
Наступили лучшие дни
в году — первые дни июня. Погода стояла прекрасная;
правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано
и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не
мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор,
и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
Каждый
может испробовать сделать
в своем нынешнем положении мой опыт,
и я уверен, что он найдет
в словах моих не ложь, а истинную
правду.
— Ты не знаешь, это
правда, что Алина поступила
в оперетку
и что она вообще стала доступной женщиной. Да? Это — ужасно! Подумай — кто
мог ожидать этого от нее!
—
Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий
в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за
правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных
и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить
и унизить культурный мир».
Самгин понимал, что говорит излишне много
и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы
и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не
мог остановить, точно
в нем, против его воли, говорил другой человек.
И возникало опасение, что этот другой
может рассказать
правду о записке, о Митрофанове.
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как
правду.
В конце концов Клим не
мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее
и привлекал
и отталкивал его.
Во всем, что говорил Тагильский, чувствовалась какая-то
правда, но чувствовалась
и угроза быть вовлеченным
в громкий уголовный процесс,
в котором не хотелось бы участвовать даже
в качестве свидетеля, а ведь
могут пристегнуть
и в качестве соучастника.
— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по
правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по
правде, а — Саваоф? А если
в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал, а — Сатана, чтобы посмеяться?
Может, это
и не чаша была, а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь
и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами,
в нашем деле без счастья ничего не сделаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька, не унываю. Этот сон… хоть я его
и не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него
могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
Анфиса.
Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать не
могу. Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет
и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно, не позже девятого часа, выходите
в сад.
В переулке, сзади вашего сада, я буду ожидать вас с коляской. Забор вашего сада, который выходит
в переулок,
в одном месте плох…»
Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если
правда, что вам нескучно было со мной), или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не перенесу, заговорю опять не то,
и честные намерения разлетятся
в прах
и кончатся уговором видеться на другой день.
— Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим;
и если б ты посмотрел
и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу
и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы
и воли нет. Дай мне своей воли
и ума
и веди меня куда хочешь. За тобой я,
может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты
правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Это
правда, я глуп, смешон, — сказал он, подходя к ней
и улыбаясь весело
и добродушно, —
может быть, я тоже с корабля попал на бал… Но
и Фамусовы
в юбке! — Он указал на теток. — Ужели лет через пять, через десять…
— Надо сказать, что было:
правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны
и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем
в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову
и скажите, что вас не было
в городе накануне
и, следовательно, вы
и в обрыве быть не
могли…
Вера умна, но он опытнее ее
и знает жизнь. Он
может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь
и истину, он будет работать, как мыслитель
и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра,
правды,
и как художник вызовет
в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни
и…
и… вместе бы исполнил его!
— Послушайте, cousin… — начала она
и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была
правда (фр.).] — это быть не
может, — скороговоркой, будто
в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после того, как…
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина
может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит,
и только
в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей
в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов
и борьбы,
и нет никому дела до ее
правды и лжи!
— Да,
правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет.
Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр
и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие
в нем,
и мне было с ним весело, это
правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
—
Правда,
в неделю раза два-три: это не часто
и не
могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом:
в каждом вашем взгляде
и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
—
И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не
мог передать тебе этого имени, ибо
в сущности только
в этом
и состоит вся вина моя, если уж есть вина, не
правда ли? Но, опять-таки, не
мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
—
И лень,
и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но
в применении ко мне,
может,
и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит
в словах. Ваша мысль, хотя бы
и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее
и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю
правду: это ужасно трудно!
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это
могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом
в окончательный букет, где
и нашла свое место,
в чем
и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это —
правда. Если я был так взволнован
и раздражен, то именно заслышав опять
в их словах этот столь надоевший мне тон интриг
и загадок
и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше не пейте. Это он вам
правду сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни
в чем себя удержать не
могу. Вот скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам,
и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид
и отыскать хоть малейший здравый смысл
в моих поступках
в тот вечер
и во всю ту ночь, но даже
и теперь, когда
могу уже все сообразить, я никак не
в силах представить дело
в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться.
Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее
и над всем командовавшее, но… признаваться ли
в нем? Тем более что я не уверен…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо
в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы,
могли бы передать истину о случившемся
в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю
правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее
в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его,
в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось
в лице,
и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же
в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же
и другому не очутиться? А после Андроникова
могли остаться преважные письма, а? Не
правда ли?