Неточные совпадения
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит
в словах. Ваша мысль, хотя бы
и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее
и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю
правду: это ужасно трудно!
Правда, я далеко был не
в «скорлупе»
и далеко еще не был свободен; но ведь
и шаг я положил сделать лишь
в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить,
может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо
в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы,
могли бы передать истину о случившемся
в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю
правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
—
И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не
мог передать тебе этого имени, ибо
в сущности только
в этом
и состоит вся вина моя, если уж есть вина, не
правда ли? Но, опять-таки, не
мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее
в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его,
в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось
в лице,
и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же
в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же
и другому не очутиться? А после Андроникова
могли остаться преважные письма, а? Не
правда ли?
— Вона! Да я-то где был? Я ведь
и доктор
и акушер-с. Фамилия моя Стебельков, не слыхали?
Правда, я
и тогда уже не практиковал давно, но практический совет
в практическом деле я
мог подать.
—
И лень,
и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но
в применении ко мне,
может,
и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.
А между тем для меня до сих пор задача: как
мог он, Ламберт, профильтроваться
и присосаться к такой неприступной
и высшей особе, как Анна Андреевна?
Правда, он взял справки, но что же из этого?
Правда, он был одет прекрасно, говорил по-парижски
и носил французскую фамилию, но ведь не
могла же Анна Андреевна не разглядеть
в нем тотчас же мошенника? Или предположить, что мошенника-то ей
и надо было тогда. Но неужели так?
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше не пейте. Это он вам
правду сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни
в чем себя удержать не
могу. Вот скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам,
и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это
могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом
в окончательный букет, где
и нашла свое место,
в чем
и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это —
правда. Если я был так взволнован
и раздражен, то именно заслышав опять
в их словах этот столь надоевший мне тон интриг
и загадок
и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид
и отыскать хоть малейший здравый смысл
в моих поступках
в тот вечер
и во всю ту ночь, но даже
и теперь, когда
могу уже все сообразить, я никак не
в силах представить дело
в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться.
Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее
и над всем командовавшее, но… признаваться ли
в нем? Тем более что я не уверен…
Неточные совпадения
Кити отвечала, что ничего не было между ними
и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную
правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась
в такой вещи, которую она не
могла сказать матери, которой она не говорила
и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно
и постыдно ошибиться.
Он не
мог признать, что он тогда знал
правду, а теперь ошибается, потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не
мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был
в мучительном разладе с самим собою
и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не
могу придумать положения,
в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться,
и что мы все знаем это
и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь
правду, что же делать?»
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми,
мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
—
Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я
в жизнь свою не испытывал.
И дурного ведь ничего нет. Не
правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится. А впрочем, я думаю, что ничего. А?