Неточные совпадения
Под песню ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой век — что день без солнышка,
Мой век — что ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг и спрыгнула!
«Куда?» — кричит ревнивый муж,
Привстал — и
бабу за косу,
Как редьку за вихор!
«Не все между мужчинами
Отыскивать счастливого,
Пощупаем-ка
баб!» —
Решили наши странники
И стали
баб опрашивать.
В селе Наготине
Сказали,
как отрезали:
«У нас такой не водится,
А есть в селе Клину:
Корова холмогорская,
Не
баба! доброумнее
И глаже —
бабы нет.
Спросите вы Корчагину
Матрену Тимофеевну,
Она же: губернаторша...
За спором не заметили,
Как село солнце красное,
Как вечер наступил.
Наверно б ночку целую
Так шли — куда не ведая,
Когда б им
баба встречная,
Корявая Дурандиха,
Не крикнула: «Почтенные!
Куда вы на ночь глядючи
Надумали идти...
«Давно мы не работали,
Давайте — покосим!»
Семь
баб им косы отдали.
Проснулась, разгорелася
Привычка позабытая
К труду!
Как зубы с голоду,
Работает у каждого
Проворная рука.
Валят траву высокую,
Под песню, незнакомую
Вахлацкой стороне;
Под песню, что навеяна
Метелями и вьюгами
Родимых деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож…
— У Клима речь короткая
И ясная,
как вывеска,
Зовущая в кабак, —
Сказал шутливо староста. —
Начнет Климаха
бабою,
А кончит — кабаком...
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была не кто иное,
как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
Был у нее, по слухам, и муж, но так
как она дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо
бабой мирскою да
бабой нероди́хою.
Очень может быть, что благовидное лицо
бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять вспоминал об этом хозяйстве,
как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им,
как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он,
как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
— И
бабы рассказывают,
как они сами видели домовых.
«Все живут, все наслаждаются жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав
баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а я,
как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
— Я не думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у
баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела,
как этот щелкопер, которому только повеселиться.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния;
как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что
баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда
как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами,
бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны
как мухи и горизонт без конца…
Долго он не мог распознать,
какого пола была фигура:
баба или мужик.
— Но все же таки… но
как же таки…
как же запропастить себя в деревне?
Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий, на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или
баба. За что ж себя осудить на невежество на всю жизнь свою?
Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак,
какой носят деревенские дворовые
бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую
бабу,
какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем,
как следует, к часовым...
Так
как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые
бабы да малые ребята.
Сделавши свое дело относительно губернаторши, дамы насели было на мужскую партию, пытаясь склонить их на свою сторону и утверждая, что мертвые души выдумка и употреблена только для того, чтобы отвлечь всякое подозрение и успешнее произвесть похищение. Многие даже из мужчин были совращены и пристали к их партии, несмотря на то что подвергнулись сильным нареканиям от своих же товарищей, обругавших их
бабами и юбками — именами,
как известно, очень обидными для мужеского пола.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное
как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к
бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть
какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Фу-ты пропасть:
баба! она
как сюда затесалась?
— В том-то и дело, что премерзейшее дело! Говорят, что Чичиков и что подписано завещание уже после смерти: нарядили какую-то
бабу, наместо покойницы, и она уж подписала. Словом, дело соблазнительнейшее. Говорят, тысячи просьб поступило с разных сторон. К Марье Еремеевне теперь подъезжают женихи; двое уж чиновных лиц из-за нее дерутся. Вот
какого роду дело, Афанасий Васильевич!
— Слышь, мужика Кошкарев барин одел, говорят,
как немца: поодаль и не распознаешь, — выступает по-журавлиному,
как немец. И на
бабе не то чтобы платок,
как бывает, пирогом или кокошник на голове, а немецкий капор такой,
как немки ходят, знашь, в капорах, — так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор.
Дряблая старушонка, похожая на сушеную грушу, прошмыгнула промеж ног других, подступила к нему, всплеснула руками и взвизгнула: «Соплюнчик ты наш, да
какой же ты жиденький! изморила тебя окаянная немчура!» — «Пошла ты,
баба! — закричали ей тут же бороды заступом, лопатой и клином.
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь
как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на
бабу.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а
как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова
баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут
как будто гулянье, толпа разодетых мещанок,
баб, их мужей и всякого сброду.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит,
как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна
баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Кудряш. Ну, что ж, это ничего. У нас насчет этого оченно слободно. Девки гуляют себе,
как хотят, отцу с матерью и дела нет. Только
бабы взаперти сидят.
Он нимало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь ты, матушка,
бабы наши вздумали печи топить соломою; а
как от того может произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою
бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником».
Одной
бабе, которая жаловалась на гнетку — это по-ихнему, а по-нашему — дизентерию, я…
как бы выразиться лучше… я вливал опиум; а другой я зуб вырвал.
— А —
как же? Одиннадцать человек. Солдат арестовал военный следователь, установив, что они способствовали грабежу. Знаете:
бабы, дело — ночное и так далее. Н-да. Воровство, всех форм, весьма процветает. Воровство и мошенничество.
Утром сели на пароход, удобный,
как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы
баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей,
как отец учил его читать...
— Ну,
какая же
баба не позволит?
В пестрой ситцевой рубахе, в измятом, выцветшем пиджаке, в ботинках, очень похожих на башмаки деревенской
бабы, он имел вид небогатого лавочника. Волосы подстрижены в скобку, по-мужицки; широкое, обветренное лицо с облупившимся носом густо заросло темной бородою, в глазах светилось нечто хмельное и
как бы даже виноватое.
— Все одобряют, — сказал Дронов, сморщив лицо. — Но вот на жену — мало похожа. К хозяйству относится небрежно,
как прислуга. Тагильский ее давно знает, он и познакомил меня с ней. «Не хотите ли, говорит, взять девицу, хорошую, но равнодушную к своей судьбе?» Тагильского она, видимо, отвергла, и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я — не ревнив, а она — честная
баба. С ней — интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не продаст.
«Темная
баба», — вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно подумал: «
Как муха, на всем оставляет свой грязный след».
Крестясь, мужики и
бабы нанизывались на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в улицу, — это напомнило Самгину поднятие колокола: так же,
как тогда люди благочестиво примолкли, веревка, привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь, крикнул...
— Господи, да — что же это? — истерически крикнула
баба, ощупывая его руками, точно слепая. Мужик взмахнул рукою, открыл рот и замотал головою,
как будто его душили.
— Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс,
как вот печка. Он мне сказал о
бабах: «Из вежливости говорится —
баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
— Женщины, говорит, должны принимать участие в жизни страны
как хозяйки, а не
как революционерки. Русские
бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что в России мужчина — фантазер, мечтатель.
Упала на колени и, хватая руками в перчатках лицо, руки, грудь Лютова, перекатывая голову его по пестрой подушке, встряхивая, — завыла,
как воют деревенские
бабы.
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя в трубы, медные крики и уханье труб вливалось в непрерывный, воющий шум города, и вой был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья в садах и от него бегут во все стороны,
как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные
бабы.
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том,
как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных
баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички и старушки.
«Говорит,
как деревенская
баба…» И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, — последними словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что — забыл: у него есть неотложное дело.
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости
баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о том,
как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за
баб многие стреляются.
Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не могу сказать
какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что
баба не душой, а телом любит.
Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице,
как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно и
как бы вслушиваясь в свои слова. — В самом деле: здоровая
баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать деньги и говорит о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!