Неточные совпадения
Неприятнее всего
была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною
грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и наконец увидал ее в спальне с несчастною, открывшею всё, запиской в руке.
Тут
было все вместе: и клен, и
груша, и низкорослый ракитник, и чилига, и березка, и
ель, и рябина, опутанная хмелем; тут…
Казалось, слышно
было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие
груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
Она
была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит
быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не
ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных
груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Самгину казалось, что все мужчины и дамы смотрят на Марину, как бы ожидая, когда она
будет танцевать. Он находил, что она отвечает на эти взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит
грушу, срезая толстые слои, а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами на шее, на пальцах ловко срезает кожицу с
груши слоями тонкими, почти как бумага.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они
есть, а яблони и
груши уничтожить и на место их посадить акации; подумал
было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветникам и оранжереям.
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не
ест по целой
груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не
было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и
груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат; еще
были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на
грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И эти
были неспелые. Хозяева просили нас взять по нескольку плодов с собой и подержать их дня три-четыре и тогда уже
есть. Мы так и сделали.
Да слушай: гостинцев чтобы не забыли, конфет,
груш, арбуза два или три, аль четыре — ну нет, арбуза-то одного довольно, а шоколаду, леденцов, монпансье, тягушек — ну всего, что тогда со мной в Мокрое уложили, с шампанским рублей на триста чтобы
было…
— Это он, он! — подтвердил Митя нахмурившись, — это он! Эти корреспонденции… я ведь знаю… то
есть сколько низостей
было уже написано, про
Грушу, например!.. И про ту тоже, про Катю… Гм!
Пусть
Груша будет со мной, но посмотри на нее: ну американка ль она?
— На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам
пить? За райские двери? Бери,
Груша, бокал,
пей и ты за райские двери.
Увлеченные работой, мы не заметили, что маленькая долина привела нас к довольно большой реке. Это
была Синанца с притоками Даягоу [Да-я-гоу — большая утиная долина.], Маягоу [Ма-и-гоу — муравьиная долина.] и Пилигоу [Пи-ли-гоу — долина
груш.]. Если верить удэгейцам, то завтра к полудню мы должны
будем дойти до Имана.
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал
Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
Искусство, до коего достиг он,
было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить
грушу с фуражки кого б то ни
было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы.
Покойный дед
был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка, так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками — все, как
груши, повалятся на землю.
В продолжение этого времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка, родная сестра матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и посылала даже в Гадяч сушеные
груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она
была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его в свое время письмом.
Отсутствие Григория Григорьевича заметно
было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушения
груш. Даже барышни стали говорить; но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду
было около двадцати пяти лет,
была молчаливее.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев
будь сказано (вы, может
быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни
груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Летом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый из них
был грушевый, из вареных
груш, которые в моченом виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали из ведра кружками.
Однажды он
был у нас почти весь день, и нам
было особенно весело. Мы лазали по заборам и крышам, кидались камнями, забирались в чужие сады и ломали деревья. Он изорвал свою курточку на дикой
груше, и вообще мы напроказили столько, что еще дня два после этого все боялись последствий.
От японских построек не уцелело здесь ни одной;
есть, впрочем, лавочка, в которой торгует японская семья бакалейными и мелочными товарами, — я покупал тут жесткие японские
груши, — но эта лавочка уже позднейшего происхождения.
Это
была ямочка, или, скорее сказать, лощинка среди двора, возле тетушкиного амбара; вероятно, тут
было прежде какое-нибудь строение, потому что только тут и родились шампиньоны; у бабушки называлось это место «золотой ямкой»; ее всякий день поливала водой косая и глухая девка
Груша.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики,
груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там
есть еще много книг, которых я не читал.
— И что будто бы, барин, — продолжала
Груша, — цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год
пилят, — и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют «Христос воскресе!», цепь опять цела и сделается?..
Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не
было, а то бы он умер со страху, но и
Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала...
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время
были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к
Груше.
Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо
было надписано рукою Мари.
—
Есть надо быть-с! — отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время
был чрезвычайно почтителен к
Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его
была.
— Может
быть, и совсем, — ответил Вихров и увидел, что
Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.
— Ну-с, мой милый, у меня всегда
было священнейшим правилом, что с друзьями
пить сколько угодно, а одному — ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! — проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед
Грушей.
— Не
буду, барин, — отвечала
Груша; а потом, помолчав несколько, прибавила: — Мне можно, барин, сходить к ним на похороны-то?
— Мне-то, барин, сумнительно, — отвечала
Груша, — что, неужели в аду-то кисти и краски
есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.
Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен
был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он
был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он
был родной брат
Груши) и теперь держал его как нанятого.
Он не спрашивал ни о том, что такое с ним
было, ни о том — жива ли
Груша.
Кергель прибежал тоже посмотреть
Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней
была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру
Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.
Вихров еще несколько времени потолковал с Аленой Сергеевной, расспросил ее — на каком кладбище похоронен Макар Григорьев, дал ей денег на поминовение об нем и, наконец, позвал
Грушу и велел ей, чтобы она
напоила Алену Сергеевну чаем.
Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла
было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна
была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.
Иван
был отправлен в деревню, и вместо его
были привезены оттуда комнатный мальчик, старуха-ключница и горничная
Груша.
Вихров понимал, что приезд ее
будет тяжел для
Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя — и готов
был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других.
—
Груша, слышишь: барин твой прежний
будет сюда назначен губернатором.
— Он и
есть, надо
быть, — медведь этакой! — сказала
Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.
Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать
Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже
было жаль.
— Это письмо к вам-с, — сказала она заметно сухим тоном. — От Марьи Николаевны, надо
быть, — прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах.
Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.
Жена продавца фотографических принадлежностей села с хозяином, офицером и старой, глухой дамой в парике, вдовой содержателя музыкального магазина, большой охотницей и мастерицей играть. Карты шли к жене продавца фотографических принадлежностей. Она два раза назначила шлем. Подле нее стояла тарелочка с виноградом и
грушей, и на душе у нее
было весело.
Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом
Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай
пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит...
А я видел, когда плыл, что надо мною
Груша летела, и
была она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала…
Груше было неизвестно и людям строго-настрого наказано
было от нее скрывать, что у князя, до этого случая с
Грушею,
была в городе другая любовь — из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна.
Груша любила его, злодея, всею страстной своею любовью цыганскою, каторжной, и ей
было то не снесть и не покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка, которая жизнь свою перед ним как лампаду истеплила.