Неточные совпадения
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой
души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить
мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней временной жизни, а для вечной, что в
душе его находится
мир и любовь.
Вронский защищал Михайлова, но в глубине
души он верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего
мира должен был завидовать.
— Нет,
душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный
мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею
душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в
мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою
душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской
души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили пчел, кормили их в погребе целую зиму; а мертвые
души дело не от
мира сего.
Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух с аукциона, и пошел помещик забываться по
миру с
душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его
душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И
мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною
душой;
И ей открылся
мир иной.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в
мире всяк,
Но от друзей спаси нас, Боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
Он верил, что
душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И
мир блаженством одарит.
Может быть, отлетая к
миру лучшему, ее прекрасная
душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
Целый новый
мир неведомо и смутно сошел в ее
душу.
А у меня к тебе влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть,
Готов я
душу прозакласть,
Что в
мире не найдешь себе такого друга,
Такого верного, ей-ей...
Я обошел сады, луга,
Я видел все цветы,
Но в этом
мире нет цветка
Милей
душе, чем ты!
— Какая-то таинственная сила бросает человека в этот
мир беззащитным, без разума и речи, затем, в юности, оторвав
душу его от плоти, делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела.
За чаем Клим услыхал, что истинное и вечное скрыто в глубине
души, а все внешнее, весь
мир — запутанная цепь неудач, ошибок, уродливых неумелостей, жалких попыток выразить идеальную красоту
мира, заключенного в
душах избранных людей.
—
Душа сопричастна страстям плоти, дух же — бесстрастен, и цель его — очищение, одухотворение
души, ибо
мир исполнен
душ неодухотворенных…
Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он глядел в
душу Ольги и видел там светлый
мир и светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь
мир отравится ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в
душе его всегда будет чисто, светло, честно…
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал в собственной его
душе принесенные ему в дар
миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения…
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине
души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот
мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный
мир? — спрашивала себя Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в
душу?
Падало царство Татьяны Марковны, пустел дом, похищено ее заветное, дорогое сокровище, ее гордость, ее жемчужина! Она одна бродила будто по развалинам. Опустела и
душа у ней! Дух
мира, гордости, благоденствия покинул счастливый уголок.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит
мир ее
души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
И только верующая
душа несет горе так, как несла его эта женщина — и одни женщины так выносят его!» «В женской половине человеческого рода, — думалось ему, — заключены великие силы, ворочающие
миром.
Вере становилось тепло в груди, легче на сердце. Она внутренно вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится
мир в
душу, что
душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше
мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в
душе…»
Так-то в
мире: всякая
душа и испытуема и утешена.
Да, наконец, хватит ли
души вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину
мира?
О будущей жизни он тоже никогда не думал, в глубине
души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в
мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, червяк в бабочку, желудь в дуб, так и человек не уничтожается, но только изменяется.
Для Привалова не оставалось никакого сомнения, что Надежда Васильевна живет в отцовском доме только внешним образом, а ее
душа принадлежит другому
миру и другим людям.
Она аполитична и необщественна, она извращенными путями ищет спасения
души, чистоты, быть может, ищет подвига и служения
миру, но лишена инстинктов государственного и общественного строительства.
И думается, что для великой миссии русского народа в
мире останется существенной та великая христианская истина, что
душа человеческая стоит больше, чем все царства и все
миры…
Вся духовная энергия русского человека была направлена на единую мысль о спасении своей
души, о спасении народа, о спасении
мира.
Русская
душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего
мира и всеобщего воскресения к новой жизни.
Но эти разные народные
души могут не только понять и полюбить друг друга, но и почувствовать свою принадлежность к единой расовой
душе и сознать свою славянскую миссию в
мире.
От такого единения разных
душ в славянстве славянский
мир только обогатится.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне
мира и истории», как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории и русской
души.
Есть документы его
души: «Уединенное» и «Опавшие листья», которые он сам опубликовал для
мира.
А сказано христианскому
миру, что больше нужно бояться убивающих
душу, чем убивающих тело.
Но политике всегда приходится иметь дело с данным, конкретным состоянием целого
мира, с низким уровнем человеческой массы, с невозрожденными
душами, с сопротивлением необходимости.
Достоевский, по которому можно изучать
душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе, какой никто еще в
мире не решался утверждать.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и
мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в
душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним
миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый
мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на
душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Весь
мир и
миры забудешь, а к одному этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая
душа стоит иной раз целого созвездия — у нас ведь своя арифметика.
Как будто нити ото всех этих бесчисленных
миров Божиих сошлись разом в
душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь
мирам иным».