Дракула

Брэм Стокер, 1897

Лишь тот, кто познал ужас ночи, может понять сладость наступления утра. Мрачный и потрясающий роман, давно уже ставший культовой классикой готической вампирской темы. Роман имеет мало общего с любой из его экранизаций, но продолжает затягивать новых читателей в мрачные бездны человеческих страстей.

Глава 3

Путевой журнал Джонатана Харкера (продолжение)

Убедившись в том, что, сам того не ведая, я попал в положение заключенного, я не мог и не желал подавить в себе приступ бешенства. Я бегал вверх и вниз по лестницам, толкая каждую дверь и выглядывая во все окна; спустя некоторое время на меня обрушилось чувство одиночества и беспомощности. Оглядываясь на эти события через несколько часов, я понимаю, что тогда, должно быть, мой рассудок помрачился, поскольку я носился по замку, точно крыса в ловушке. Утвердившись в том, что пока от меня ничего не зависит, я спокойно — настолько спокойно, насколько мог в создавшемся положении, — сел и начал обдумывать, что теперь следует предпринять. Я в раздумьях до сих пор не пришел к какому-либо решению. Не вызывает сомнений только одно: что бы я не придумал, не стоит посвящать в это графа. Ему прекрасно известно, в какой роли я нынче оказался. Он сам ее мне уготовил, и, надо полагать, на то у него есть свои причины. Выложи я ему все факты напрямую — и он обманет меня. Насколько я понимаю, сейчас мне остается только одно: хранить все свои страхи при себе, а глаза держать широко открытыми. Сейчас напрашиваются два вывода: либо я, подобно ребенку, попал во власть нелепых опасений, либо я действительно стал игрушкой в чьих-то злых руках; если справедливо последнее, то мне потребуется хитрость и весь мой ум, чтобы бежать отсюда.

Не успел я все это обдумать, как тяжелая входная дверь внизу гулко хлопнула, закрывшись за возвратившимся графом. Он не сразу поднялся в библиотеку, поэтому я потихоньку прошел в свою спальню, где и застал аристократа, застилавшего мою постель. Это выглядело более чем странно, но лишь подтверждало мои подозрения: слуг в доме не держали. Когда позже я сквозь щель в двери подглядывал за тем, как тот накрывает стол, я лишний раз убедился в собственной правоте; коль скоро ему приходится заниматься столь прозаичными делами, здесь нет больше никого, кто мог бы это сделать. Я вновь почувствовал страх. Если в замке не держат прислуги, то, наверняка, сам граф исполнял роль кучера, доставившего меня сюда. Ужасная догадка поразила меня: тогда именно Дракула так легко управился с волками, лишь молча протянув вперед руки. Неужели страхи людей в Бистрице и жалось ко мне моих попутчиков имели под собой основания? Что тогда означали распятие, чеснок, цветы шиповника, рябина? Господи, благослови ту безгрешную добрую женщину, что повесила мне на шею крестик! Стоит мне до него дотронуться, как меня тут же наполняют уверенность и покой. Как странно, что вещь, в которой с раннего детства меня учили видеть идолопоклонство, в минуты несчастья и одиночества дает мне столько сил! Что заключено в этой безделушке? Быть может, она и есть тот проводник, что сообщает нам утешение и благодать? Как-нибудь на досуге стоит об этом поразмыслить. А пока мне следует как можно больше разузнать о графе Дракуле. Кто знает, а вдруг тогда я сумею ясно понять, в какую передрягу попал. Сегодня вечером надо повернуть разговор так, чтобы он рассказал о себе. Но нельзя забывать об осторожности — не приведи Господь тому что-либо заподозрить.

В полночь. — Беседа с графом была длинной. Я задал ему пару вопросов об истории Трансильвании, и тот с радостью пустился в рассказ. Его повесть о людях, событиях и особенно о сражениях звучала так ярко, что складывалось впечатление, будто он сам принимал в них участие. Позже он объяснил, что у бояра честь его рода и дома принадлежит только ему, в то время как величие побед и промысел судьбы достается в равной степени всем соплеменникам. Стоило графу начать рассказ о собственном доме, как он, подобно королю, заговорил о себе во множественном числе. Как жаль, что я не могу предельно точно передать его речь, поскольку она более чем примечательна. В ней уместилась вся история страны. По мере рассказа он распалялся все больше, беспокойно измеряя комнату широкими шагами; его белые усы развевались, а рука, стоило ей на что-нибудь опуститься, тут же сжимала предмет, словно ее переполняло яростное желание крушить. И все же одну часть его рассказа я постараюсь передать почти дословно; в ней он говорит об истории своего народа.

«Нам, секлерам, есть чем гордиться, поскольку в жилах наших течет кровь многих отважных племен, подобно львам, бесстрашно сражавшихся за господство. Сюда, в водоворот европейской расы, угорский народ принес из Исландии воинственный дух, доставшийся ему от древних богов Тора и Одина, и берсеркеры пустились на покорение побережья нашего континента, да и не только его, но и Азии, и Африки; и многие тогда поверили, что сами оборотни пришли на их землю. Ворвавшись в эти горы, они встретили на своем пути гуннов, чье свирепство в бою выжигало под ними землю; оно жило в них, корнями уходя в род ведьм, изгнанных однажды из скифских степей и сошедшихся в пустыне с демонами. Глупцы, глупцы! Какие ведьмы и какие демоны сравнятся в своем величии с Аттилой, чья кровь и поныне питает наши вены? Стоит ли удивляться, что мы орда завоевателей; что мы горды; что, когда мадьяры, ломбарды, авары, булгары и турки черными тучами обступали наши границы, мы легко гнали их прочь? Неужели странно, что, когда легионы Арпада смерчем прошлись по родине древних венгров, у самой границы они нашли наше племя, и здесь завершился Гонфоглалас? И что, когда венгерский поток хлынул дальше к востоку, секлеров признали наследниками победоносных мадьяр, и им навеки доверили охрану рубежей от османских полчищ? Ведь и сейчас турки говорят о нас: „Скорее заснет вода, чем враг“. Кто из Четырех Наций охотнее нас добивался „кровавого меча“ и по первому же зову вставал под знамена короля? Кто смоет великий позор с моего народа, позор Кассовы, покорно сложившего флаги валахов и мадьяр перед крестом? Но кто, как не мой соплеменник Воевода, переплыл Дунай и разбил турок на их собственных землях! Он тоже был Дракула. Кто, как не его недостойный брат, проиграв битву, продал своих людей туркам, наложив тем самым позор рабства на свой народ! Но ведь его же потомок снова и снова пересекал со своим войском великую реку, мстя иноверцам за поруганную честь, до тех пор, пока однажды не вернулся с полей, оставшись последним, единственным победителем! Говорят, он думал только о себе. И что ж! Что может стадо крестьян без вожака? Чем кончится война, если у войска нет ни ума, ни сердца? Позже, когда в битве при Могаке мы скинули венгерское иго, Дракулы посылали людей вперед, желая свободы себе и своему племени. Да, молодой человек, Дракулы — кровь, мозг и меч секлеров — могут гордиться своей историей в большей степени, чем всякие Габсбурги и Романовы, повылазившие, словно грибы после дождя. Эра боев и побед уже позади. В наши дни бесчестного мира кровь — самая большая ценность. Вот мой рассказ о великих расах и былой славе».

Уже светало, и мы разошлись спать (дневник мой ужасно напоминает начало «Тысячи и одной ночи», поскольку на самом интересном месте звучит крик петуха… Или он как повесть отца Гамлета?).

12 мая. — Начну с фактов — чистых, сухих фактов, подтвержденных книгами и лицами, не вызывающими сомнений. Здесь не будет ничего, что вытекало бы из моих собственных наблюдений и умозаключений. Прошлым вечером, когда пришел граф, он начал задавать вопросы относительно юридической стороны нашего дела и о прочих скучных вещах. Целый день я трудился над справочниками и, чисто для того чтобы чем-нибудь себя занять, углубился в изучение поднятых мною ранее вопросов. Несомненно, в расспросах графа кроется определенный замысел, поэтому надо постараться воспроизвести их в точной последовательности. Возможно, когда-нибудь мне это пригодится.

Прежде всего он поинтересовался, может ли британский подданный иметь сразу двух, а то и больше адвокатов. Я сообщил ему, что при желании их можно нанять даже дюжину, однако, по моему мнению, задействовать в одной сделке несколько стряпчих неразумно, поскольку это будет препятствовать соблюдению его интересов. Заявив, что это ему понятно, граф продолжил, спросив, не возникнет ли практических препятствий, если поручить одному человеку, скажем, работу с банковскими счетами, другому — отгрузку и так далее. Я попросил пояснений, чтобы избежать недопонимания, и тогда тот продолжил:

— Приведу вам пример. Наш общий друг, мистер Хокинс, в своем прекрасном кабинете в Экзетере, находящемся далеко от Лондона, с вашей помощью совершает для меня купчую на недвижимость в столице. Хорошо! Теперь позвольте мне быть откровенным, чтобы не осталось двусмысленности в том, что я прибегаю к услугам человека, живущего так далеко от интересующего меня места: я полагаю, что только незаинтересованная персона сможет руководствоваться исключительно моими желаниями; поскольку житель Лондона, возможно, будет иметь на уме собственную выгоду, я предпочел в провинции найти агента, который будет действовать лишь мне на благо. Теперь мне, занятому множеством дел, предстоит отправить груз, к примеру, в Ньюкасл, Дарем, Харидж или Дувр; не проще ли будет поискать помощника в одном из этих городов?

Я ответил безусловным согласием, коль скоро существует сеть агентств, по цепочке передающих работу друг другу, чтобы локальное задание выполнялось в определенном месте, в то время как клиент, просто поручив себя заботам одного человека, впоследствии не утруждается общением с массой других людей и уверен в том, что дело оформят в полном соответствии с его желанием.

— Но смогу ли я тогда по собственному желанию управлять ходом событий?

— Разумеется; именно так часто поступают бизнесмены, не желающие предавать огласке свою деятельность.

— Отлично! — довольно воскликнул тот и углубился в подробности консигнационной отправки грузов и выписки накладных, а также в обсуждение всяческих осложнений, которых при тщательном анализе можно избежать.

С предельным усердием я растолковал ему все эти аспекты, и он, несомненно, закончил беседу, уверенный, что из него получился бы замечательный адвокат — ведь не осталось ни одного вопроса, о котором бы он не подумал и не позаботился. Для человека, никогда не бывавшего в моей стране, не слишком утомлявшего себя скучными делами и не имевшего соответствующего образования, познания его, надо признаться, действительно поражали. Получив удовлетворение по полной программе, он встал и неожиданно спросил:

— Скажите, не писали ли вы писем, не считая первого, нашему другу Питеру Хокинсу или кому еще?

Не без горечи в сердце пришлось мне ответить, что не писал, поскольку до сих пор не имел возможности сделать отправление.

— Тогда, мой юный друг, сделайте это сейчас, — произнес он, положив свою тяжелую руку мне на плечо. — Напишите нашему другу и вообще кому сочтете нужным, что останетесь здесь на месяц, если, конечно, не возражаете.

— Вы хотите, чтобы я пробыл здесь так долго? — удивился я, и сердце мое похолодело от этого предложения.

— Да, я настаиваю на своем приглашении и отказа не приму. Когда ваш хозяин, или начальник — как угодно, — прислал вас вместо себя, очевидно, тем самым имелось в виду ваше полное содействие моим желаниям. В свою очередь и я не поскупился, не так ли?

Что оставалось мне делать, как не кивнуть в знак согласия? Здесь вмешивались интересы мистера Хокинса, а посему я вынужден был забыть о собственных чувствах. Кроме того, в голосе графа, в его взгляде сейчас явно чувствовалась угроза, живо напомнившая мне, что я здесь по сути на правах заключенного и что выбора у меня нет. В моем кивке Дракула ощутил поражение, а по несчастному выражению лица он ясно понял, кто здесь хозяин положения, тут же использовав мою вынужденную покорность самым безжалостным образом:

— Умоляю, мой добрый друг, в своих письмах не уклоняться от деловой линии. Разумеется, вашим приятелям будет интересно узнать, что вы в полном здравии и с нетерпением ждете встречи с ними; но не более того, договорились?

Дав эти инструкции, он протянул три листа бумаги и три конверта. Все письменные принадлежности были выполнены из тонкой заграничной бумаги. Глядя то на них, то на графа, в улыбке обнажившего свои острые тонкие зубы, выглянувшие из-под алых губ, я отлично понимал, что значит нынешняя его усмешка: даже не произнося ни слова, он ясно давал понять, что мне следует писать предельно разумные и взвешенные вещи, ведь так или иначе, но письма мои он прочтет. Таким образом, я вознамерился отделаться формальными записками, но позже втайне выложить все свои соображения мистеру Хокинсу и Мине, ведь ей я мог писать стенографией, которая, несомненно, озадачит графа, даже если он ее и обнаружит. Написав два письма, я тихо сел с книгой в руках, в то время как граф сам делал какие-то записи. Закончив, он взял оба моих конверта, сложил их вместе со своими и, оставив стопку возле чернильницы, куда-то вышел. Как только дверь за ним захлопнулась, я тут же наклонился вперед и стал перебирать конверты, лежавшие адресами вниз. Поступая столь бесчестно, я все же не колебался ни минуты, поскольку в сложившихся обстоятельствах каждая возможность протеста представлялась удобной и приемлемой.

Первое письмо адресовалось Сэмюелю Ф. Биллингтону, 7, Кресцент, Уитби; второе — господину Лейтнеру, Варна; третье — Коуттсу и К°, Лондон; а четвертое — господам Клопстоку и Биллреуту, банкирам, Будапешт. Второе и четвертое письма оказались незапечатанными. Я уже потянулся за ними, как вдруг увидел, что дверная ручка поворачивается. Наскоро придав стопке первоначальный вид, я прыгнул обратно в кресло и схватил в руки книгу. В то же мгновение в комнату вошел граф, державший в руке еще одно письмо. Придвинув к себе остальные конверты, он аккуратно их запечатал, потом обернулся ко мне и заметил:

— Надеюсь, вы простите меня, но сегодня мне необходимо сделать несколько важных вещей, поэтому не смею вас более задерживать. Полагаю также, что в мое отсутствие вы найдете себе все, что необходимо, чтобы не скучать.

Уже в дверях он помедлил, обернулся и после минутного колебания добавил:

— Дорогой друг, позвольте старику дать вам один совет — нет, предупредить вас со всею серьезностью: случись вам оставить ваши комнаты и устроиться на ночь где-нибудь еще, и тогда распрощайтесь со спокойными снами. Этот замок очень стар, в нем живут воспоминания, а дурные сны подстерегают тех, кто бежит от своей постели и поступает наперекор благоразумию. Помните об этом! Как только почувствуете приближение сна, поспешите в свои покои, и тогда ваш отдых ничто не омрачит. Но если вы все же не проявите должной осторожности, то…

Его речь оборвалась на отвратительнейшей ноте, и граф сделал жест, будто умывает руки. Дальнейших объяснений не потребовалось. Единственное, в чем я сомневался, было: неужели самый жуткий кошмар может сравниться с ужасающей чередой сверхъестественных, мрачных тайн, проходящих мимо меня?

Позже. — Я отвечаю за каждое написанное слово, и теперь сомнений не испытываю. Мне не страшно заснуть в любом месте, где нет его. Я укрепил распятие в изголовье кровати; мне кажется, так мои сны станут еще спокойней. Пусть оно там и останется.

Когда хозяин ушел, я вернулся в свою комнату. Немного погодя я внимательно прислушался и, не услыхав ни единого звука, тихо вышел на каменную лестницу, чтобы оттуда начать исследование южного крыла. В воздухе разливалась какая-то необъяснимая свобода, от которой, впрочем, мне — пленнику мрачного чертога — было мало прока. Вглядываясь в темный двор, я действительно чувствовал себя узником; казалось, я задыхаюсь в этой ночи. Мой нынешний образ жизни, несомненно, дает о себе знать, разрушая нервную систему. Я уже вздрагиваю при виде собственной тени, повсюду меня одолевают кошмарные видения. Бог его знает, есть ли реальные основания под моими страхами, взлелеянными этим зловещим местом! Яркая луна янтарным светом заливала окрестные леса, и я вглядывался в сумерки, насколько хватало сил. Рассеянная дымка смазывала дальние хребты, а тени в долине и ущельях окрашивала бархатным черным цветом. Казалось, будто сама красота питает меня, наполняя душу миром и покоем с каждым новым вздохом. Склонившись у окна, я внезапно заметил какое-то скользящее пятнышко бесконечно далеко внизу. В ту же минуту краем глаза я уловил моментальное движение слева, там, где по моим предположениям располагались покои графа. Окно, в нише которого я стоял, было высоким, с каменным наличником, и, несмотря на явную изношенность кладки, все еще целым. Спрятавшись за его выступом, я осторожно огляделся.

То, что я увидел, было головой хозяина дома, высунувшегося наружу. Лица я не видел, но все же человек легко узнавался по шее и движениям спины и рук. В любом случае, что-что, а уж их-то я точно определил после многочисленных возможностей изучения. Поначалу его поза меня заинтересовала и позабавила (как мало, однако, нужно узнику для удовольствия!). Но вскоре чувства мои сменились ужасом, когда я заметил, что теперь вся фигура вылезла из окна и начала медленно спускаться по стене навстречу темной бездне головой вниз! Плащ его бился на ветру, подобно гигантским крыльям. Я не верил своим глазам. Я отчаянно цеплялся за надежду, что это всего лишь причудливая игра теней и зыбкого лунного света. Продолжая пристально вглядываться, я вскоре отказался от самообмана. Я отчетливо видел, как цепкие пальцы рук и ног обхватывают каменные выступы в тех местах, где дождь и ветер долгие годы трудились над цементным раствором. Фигура продвигалась вниз со скоростью ящерицы, ползущей по стене.

Что это за человек или что это за существо в человечьем обличии? Я чувствую, как ужас окатывает меня ледяной волной. Я в страхе — я в диком страхе, и для меня нет выхода. Я парализован увиденным кошмаром и просто не осмеливаюсь думать о…

15 мая. — Я снова видел графа, ползущего, словно ящер, по стене. Он спускался вниз, одолел добрую сотню футов, а потом еще долго карабкался куда-то влево. В конце концов он проскользнул в какую-то дырку или окно. Как только он засунул внутрь голову, я сразу же выглянул, чтобы рассмотреть как можно больше, однако попытка эта ни к чему не привела: расстояние было слишком большим, а угол обзора очень неудачным. Теперь, когда хозяина замка нет, я намерен осмотреть все закоулки, к которым не осмеливался приближаться в его присутствии. Я вернулся в свою спальню за лампой, а потом попробовал толкать все двери. Как я и ожидал, они оказались запертыми, причем замки на них были установлены относительно новые. Не успокоившись на достигнутом, я спустился по лестнице в холл. Там я выяснил, что без особых затруднений могу отвинтить болты и снять заграждающие дорогу цепи; но сами двери оказались закрытыми, а ключи исчезли вместе с хозяином в неизвестном направлении! Но вдруг они все же у графа в комнате? Надо проверить, закрыты ли его покои — может статься, я сумею бежать. Я тщательно исследовал все лестницы и пролеты, попробовал каждую дверь на них. Одна или две небольшие комнаты рядом с холлом оказались не заперты, но ничего интересного в них не нашлось, кроме старой мебели с пыльной обивкой, местами побитой молью. После долгих и тщетных поисков я все же обнаружил в самом конце лестницы одну дверь, которая, хоть и выглядела закрытой, немного поддалась моему нажиму. Навалившись посильнее, я понял, что на самом деле замка там не было, но за долгие века петли проржавели и осели так, что теперь сама дверь опиралась на пол. Мне представлялась возможность, упускать которую стало бы верхом легкомыслия, поэтому, собравшись со всеми силами, я толкнул ее в третий раз, и та упала. Теперь я находился в той части замка, которая лежала правее моих покоев и, конечно, много ниже знакомого мне этажа. По виду из окна следовало, что это южная сторона; окна в дальнем конце комнаты выходили на юг и на запад. Внизу со всех сторон шел отвесный обрыв. Замок выстроили на углу высокого утеса, поэтому с трех сторон он оказался совершенно неприступным и отлично защищенным от пращи, стрел и катапульт. С запада простиралась огромная долина, а за ней высилось нагромождение гор и скал, местами поросших рябиной и терновником, чьи цепкие корни крепко держались за каменные выступы и расщелины.

Очевидно, в незапамятные времена эта часть замка была жилой, поскольку здешняя мебель казалась милей и уютней, чем все, что я видел в остальных покоях. Сквозь голые окна луна заливала золотом все вокруг, лучи ее просачивались сквозь стекло и играли всеми цветами спектра на гранях в тех местах, которые еще не окончательно покрыл толстый слой вековой пыли, уже спрятавшей под собой разрушительные следы работы времени и моли. Свет моей лампы тонул и терялся в великолепии мощного потолка, и все же я был рад этому слабому огоньку, не дававшему мне почувствовать страшное одиночество среди этого унылого запустения, холодившего сердце и нервы. Но тем не менее здешняя атмосфера кажется несравненно приятней, чем та, что царит в моей комнате, когда там появляется граф. Взяв себя в руки, я наконец-то успокоился. И вот я уже сижу за старинным дубовым столиком, за которым, быть может, скрипела пером какая-нибудь прекрасная дама, задумчиво доверяя бумаге свою печаль и любовь; я стенографирую все события, что пронеслись передо мной с тех пор, как я закрыл свой дневник в последний раз. На дворе жестокий девятнадцатый век, а мне, коль скоро мои чувства не лгут, приходится жить в атмосфере древности, которую не в силах убить окружающая замок современность.

Позже, утром 16 мая. — Господи, молю тебя, не лишай меня остатков разума! Чувство безопасности и уверенности для меня уже в прошлом. Мне, живущему здесь, остается одна забота: не тронуться рассудком, если, конечно, я уже не сошел с ума. Но если рассудок мне все еще не изменил, то это, скорее всего, обязательно случится, ведь, размышляя об ужасах, происходящих в этом адском месте, я невольно прихожу к мысли о том, что граф среди них — наименьшее зло, поскольку пока только он в силах обеспечивать мою безопасность, по крайней мере до тех пор, покуда я ему нужен. Боже праведный, Боже милосердный, дай покоя мне в окружающем безумии! Сейчас я совершенно по-новому начинаю смотреть на знакомые и привычные вещи, и это странно. Нынче я сам, не доверяя больше своей памяти и здравомыслию, прибегаю к единственному свидетелю моих терзаний — к этой тетради. Кроме того, привычка скрупулезно вносить в дневник записи должна сослужить добрую службу и успокоить мой воспаленный рассудок. Предостережение графа, полное тайной угрозы, испугало меня, но теперь, когда я о нем думаю, оно страшит меня еще сильнее. Я издерган так, что боюсь даже усомниться в его словах.

Закончив писать, я положил в карман тетрадь и ручку и тут же почувствовал, как меня клонит в сон. В сознании моем сразу всплыла угроза Дракулы, но я нашел особое удовольствие в неповиновении. Усталость затейливо переплеталась со страхом и упрямством, золотой свет луны успокаивал, а окрестные леса, тянувшиеся до самых гор, дышали свободой. Я твердо решил этой ночью не возвращаться в свою камеру, полную тоски и липкого мрака, а остаться здесь, где в старые времена дамы сидели, пели и предавались светлой печали об ушедших на войну любимых. Передвинув кушетку так, чтобы можно было свободно любоваться восхитительным видом из окна, презрев пыль и страхи, я кинулся в объятия сна.

Должно быть, я отключился моментально — я хочу в это верить; однако последующие события столь пугающе реальны, что теперь, сидя утром в лучах теплого солнца, я не допускаю и мысли о том, что все это мне пригрезилось.

Я был не один. Комната оставалась все той же с тех пор, как я вошел в нее: в свете луны я отчетливо видел собственные следы, отпечатавшиеся на толстом ковре из пыли. В лучах прямо напротив меня стояли три молодые женщины, судя по платьям и манерам, несомненно, леди. Первой мыслью моей стало, что я все еще вижу сон, ведь их призрачные фигуры совсем не отбрасывали тени. Они придвинулись ближе и принялись молча меня разглядывать, а затем до моих ушей донесся то ли шелест, то ли шепот. Две из них были темноволосы, с орлиными, как у графа, носами и огромными темно-карими глазами, в желтом свете луны казавшимися красными. Третья имела светлые волосы, почти белые, тяжелыми волнами искрившиеся и падавшие ей на плечи, и глаза цвета бледных сапфиров. Лицо ее казалось знакомым, но бок о бок с этими смутными воспоминаниями шел безотчетный страх, наполнявший сердце темной тревогой. У всех трех из-под хищных рубиновых губ виднелись жемчужные зубы. Весь вид их внушал тоску и смертельный ужас. Словно монстр из черной бездны, в душе моей поднялось желание ощутить на себе прикосновение их алых губ. Очевидно, дурно писать об этом, ведь однажды эти бумаги могут попасть Мине и ранить ее, — но это чистая правда. Они о чем-то шептали, а потом, словно последний выдох, из них вылетел смех, такой серебристый и легкий, полный неземной музыки, какой не смог бы воспроизвести ни один смертный. Светловолосая девушка тряхнула головой, подруги ее торопили:

— Давай же, — сказала одна. — Ты первая, а мы потом. У тебя право начать.

— Он молод и силен, — вторила ей другая. — Его поцелуев хватит на всех.

Я неподвижно лежал, прикрыв глаза и сотрясаясь от вожделения. Первая незнакомка приблизилась и склонилась над моим телом так низко, что я мог чувствовать ее дыхание. Оно было сладким, подобно меду, вызывая то же желание, что и ее голос; но под сладостью скрывалось что-то другое, похожее на горькое оскорбление, — запах крови.

Я боялся раскрыть глаза, но даже сквозь ресницы отчетливо видел ее фигуру. Белокурая леди опустилась на колени, пожирая меня взглядом. Хищный оскал ее одновременно отталкивал и притягивал; точно животное, она нетерпеливо облизывала губы; алый цвет следовал за белым, а белый за алым в таинственной и сумасшедшей игре. Все ниже и ниже склонялась она надо мной, в миллиметре проскользая над моими губами и подбородком, останавливаясь на шее и сгорая от томительного нетерпения. Я слышал ее горячее дыхание у моего горла, я видел ее острые клыки. Кожу мою начало покалывать, как это бывает, когда кто-то грозит защекотать тебя до смерти и подносит свою руку все ближе и ближе. От мягкого касания губ по коже шел мороз, зубы слегка давили на шею; я закрыл глаза, предавшись тяжелому экстазу, и лишь сердце мое гулко билось в возникшей напряженной тишине.

В то же самое мгновение меня поразила мысль, подобно молнии, вспыхнувшая в моем сознании. Каждой клеткой своей я почувствовал присутствие графа, обуреваемого безумной яростью. Невольно я раскрыл глаза и взглядом уперся в его сильную руку, сжимавшую бледную шею блондинки, глаза которой теперь сверкали злобой, зубы оскалились, а на щеках играл лихорадочный и страстный румянец. Но граф! Столько бешеного неистовства не смог бы вместить в себя ни один демон из преисподней. Глаза его горели огнем, который шел не столько из глубины души, сколько из самого ада. Лицо его покрывала мертвенная бледность, черты ожесточились: брови, смыкавшиеся на переносице, отливали металлическим блеском. Заключив девушку в свои страшные объятия, он оторвал ее от моего ложа, а затем шагнул к ее сестрам, наступая на них, силой взгляда нанося им удары и заставляя ретироваться; тот же самый прием я уже видел при встрече с волками. Тихо, почти шепотом, он воскликнул, и слова его, казалось, точно стрелы, рассекали воздух:

— Как смели вы до него дотронуться! Как осмелились вы взглянуть на него, когда я вам это запретил? Назад, я приказываю вам. Этот человек мой! Сторонитесь его, иначе будете иметь дело со мной.

Светловолосая, злобно и одновременно кокетливо рассмеявшись, бросила в ответ:

— Ты сам никогда не любил, никогда!

Подруги ее согласно закивали, и по комнате раскатился тяжелый, бездушный и мертвый смех, чуть было не ставший причиной моего обморока; так могут смеяться только дьяволы, но не люди. Внимательно на меня посмотрев, граф снова обернулся к ним и тихо прошептал:

— Я тоже умею любить; вы это знаете сами, не так ли? А теперь я обещаю вам, что как только с ним покончу, вы сможете целовать его целую вечность. Сейчас идите. Прочь! Я должен его разбудить и закончить начатое.

— Неужели этой ночью нам ничего не достанется? — спросила горбоносая красавица, низко рассмеявшись и жестом указав на сумку, которую раньше граф швырнул на пол.

Та двигалась, словно в ней сидело что-то живое. В ответ граф лишь молча кивнул. Одна из женщин прыгнула к сумке и тотчас ее открыла. Если только слух не подвел меня, оттуда раздался тихий и слабый плач, какой может издавать лишь сонный ребенок. Бестии столпились вокруг, ужас сковал меня, и я невольно закрыл глаза, а когда открыл их вновь, те уже исчезли вместе со своей страшной ношей. Поблизости не было дверей, а мимо меня они точно не проходили. Казалось, они просто растворились в лучах луны и дымкой вытекли в окно, за стеклом которого я еще мгновение различал их смутные призрачные очертания.

Ужас окончательно овладел мною, и я впал в забытье.