Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа, я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Анна Андреевна. Ну
вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да
и полно! Где ему смотреть
на тебя?
И с какой стати ему смотреть
на тебя?
Разговаривает все
на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь
на Щукин — купцы
тебе кричат: «Почтенный!»;
на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там
тебе кавалер расскажет про лагери
и объявит, что всякая звезда значит
на небе, так
вот как
на ладони все видишь.
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что
на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так
вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь
на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Осип. Да, хорошее.
Вот уж
на что я, крепостной человек, но
и то смотрит, чтобы
и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря
и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!»
И там
на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а
ты себе
и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается
и помирает со смеху.)
Вот что, канальство, заманчиво!
Городничий. Хорошо, хорошо,
и дело
ты говоришь. Там я
тебе дал
на чай, так
вот еще сверх того
на баранки.
Городничий. Не гневись!
Вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? — оттого, что мое взяло; а будь хоть немножко
на твоей стороне, так
ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы
и бревном сверху навалил.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли
и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «
Вот тебе, бабушка,
и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом
и едким намеком
на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский
и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами
и выпученными друг
на друга глазами.
Г-жа Простакова. Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того
и смотрит, что
на покой. (Правдину.)
Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся!
Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к
тебе несут какой-то пакет.
—
Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем
на лоне Авраамлем почивать буду.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое
и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая
на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский,
вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда
на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
― Да,
тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем
тебе.
Ты вот смотришь
на этих старичков, ― сказал он, указывая
на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ―
и думаешь, что они так родились шлюпиками.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но
на всё есть манера.
И я думаю, что самый поступок хорош, но
ты его сделал не так, как надо.
— Я жалею, что сказал
тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой
на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где он живет,
и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил.
Вот что он мне ответил.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать
на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство
на весах. Однако
вот и поезд.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, —
на все стороны говорил он. — Как
ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая
и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника.
Вот не ждали! Надеюсь,
ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая
на баронессу. — Вы ведь знакомы?
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал
тебя к себе, но жена не совсем здорова. А
вот что: если
ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити
на коньках катается.
Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
―
Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,]
и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась,
и теперь всё семейство
на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да
вот ты увидишь ее.
— Ну
вот видишь ли, что
ты врешь,
и он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его,
и,
на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. — Ну, я очень рад, что застал
тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
—
Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это
и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова
на языке. Я скажу
тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы
и Англичане выработали бы из них свободу, а мы
вот только смеемся.
— То есть как
тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы
вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший
на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе
и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.
— Я
вот что намерен сказать, — продолжал он холодно
и спокойно, —
и я прошу
тебя выслушать меня. Я признаю, как
ты знаешь, ревность чувством оскорбительным
и унизительным
и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено
на общество, все заметили, что
ты вела
и держала себя не совсем так, как можно было желать.
— Есть, брат!
Вот видишь ли,
ты знаешь тип женщин Оссиановских… женщин, которых видишь во сне…
Вот эти женщины бывают
на яву…
и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько
ты ни изучай ее, всё будет совершенно новое.
— Ну, разумеется!
Вот ты и пришел ко мне. Помнишь,
ты нападал
на меня за то, что я ищу в жизни наслаждений?
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна,
и опять густая краска удовольствия выступила
на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так
вот, я
и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но
ты поправишь это, Долли? Да!
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая
на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, —
и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее
и уважаю
и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос
и хмурясь, — прошу любить
и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так
вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело.
И если думаешь, что
ты унизишься, так
вот Бог, а
вот порог.
— Ведь он уж стар был, — сказал он
и переменил разговор. — Да,
вот поживу у
тебя месяц, два, а потом в Москву.
Ты знаешь, мне Мягков обещал место,
и я поступаю
на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. —
Ты знаешь, я удалил эту женщину.
—
Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя
на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты.
И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна
и голени в узких рейтузах. — Что ж
ты вчера не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна была. Где
ты был?
—
Вот он! — сказал Левин, указывая
на Ласку, которая, подняв одно ухо
и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие
и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что
тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт,
на котором всё вертится.
Вот и мое дело плохо, очень плохо.
И всё от женщин.
Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару
и держась одною рукой зa бокал, —
ты мне дай совет.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда
ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха
на этот раз услышала
и стала ворчать: «
Вот выдумывают, да еще
на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело,
и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я так
и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил
на три миллиона крестьян
на вывод: каких
на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да
ты скотина, ей-богу, скотина,
вот и его превосходительство здесь, не правда ли, прокурор?
Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание
и убаюкивает
тебя,
и вот уже дремлешь,
и забываешься,
и храпишь,
и ворочается сердито, почувствовав
на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед.
Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятность,
и вообще в характерах их ничего не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо:
вот, мол,
тебе!
на, возьми, съешь!
Англичанин стоит
и сзади держит
на веревке собаку,
и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я
на тебя сейчас выпущу эту собаку!» —
и вот теперь они, может быть,
и выпустили его с острова Елены,
и вот он теперь
и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
И вот, вынувши из кармана табакерку,
ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих
на тебя колодки,
и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке
и в какой войне бывали.
Как взглянул он
на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей,
и на ноги его, походившие
на чугунные тумбы, которые ставят
на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то
тебя Бог!
вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!..
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти
на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом.
И на обеде, когда все уже развеселились,
и он также,
вот и говорят они ему: «Не стыдно ли
тебе так поступить с нами?
Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет,
ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько
и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко
и ответил ему тут же сильно
и необыкновенно резко, именно
вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а
вот ты так попович!»
И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да
вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив
на него им же приданное название,
и хотя выражение «
вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще
на него тайный донос.
Вот ты у меня постоишь
на коленях!
ты у меня поголодаешь!»
И бедный мальчишка, сам не зная за что, натирал себе колени
и голодал по суткам.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет
тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо
на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин.
Вот это
тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь
и не было.
И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных
и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг,
и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов
и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так
на поверку у
тебя всего только
и было, что густые брови».
И вот лавчонка твоя запустела,
и ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо
на свете!
— Когда
ты не хочешь
на деньги, так
вот что, слушай: я
тебе дам шарманку
и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а
ты мне дай свою бричку
и триста рублей придачи.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только
на твоей стороне счастие,
ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так
и колотит!
вот та проклятая девятка,
на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт
тебя побери, продавай, проклятая!»
Поди
ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием
и высокою мудростью простоты, а бросится именно
на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу,
и ему оно понравится,
и он станет кричать: «
Вот оно,
вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями
и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
—
Вот тебе на! Как же вы, дураки, — сказал он, оборотившись к Селифану
и Петрушке, которые оба разинули рты
и выпучили глаза, один сидя
на козлах, другой стоя у дверец коляски, — как же вы, дураки? Ведь вам сказано — к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…