Неточные совпадения
Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд,
вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую
грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем
входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил
грудь и взял под руку Левина.
Девушка эта была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии играла такую важную роль
в жизни всего нашего семейства. Как только мы
вошли, она отняла одну руку от головы maman и поправила на
груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «
В забытьи».
Затем он долго говорил о восстании декабристов, назвав его «своеобразной трагической буффонадой», дело петрашевцев — «заговором болтунов по ремеслу», но раньше чем он успел перейти к народникам, величественно
вошла мать,
в сиреневом платье,
в кружевах, с длинной нитью жемчуга на
груди.
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его
в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на
груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил,
войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он
вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль
в четыре руки с Таней.
Он уже дремал, когда
вошел Петров, вообще зевнул, не стесняясь шуметь, разделся и, сидя
в ночном белье, почесывал обеими руками волосатую
грудь.
— Пермякова и Марковича я знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна — алгебре, другая — истории: они
вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой
в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и
в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом на
груди и почти не замечая домашней суеты, как
входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
Она шла, наклонив голову, совсем закрытую черной мантильей. Видны были только две бледные руки, державшие мантилью на
груди. Она шагала неторопливо, не поворачивая головы по сторонам, осторожно обходя образовавшиеся небольшие лужи, медленными шагами
вошла на крыльцо и скрылась
в сенях.
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как
вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина,
в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на
груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
Со страхом и замиранием
в груди вошел Райский
в прихожую и боязливо заглянул
в следующую комнату: это была зала с колоннами,
в два света, но до того с затянутыми пылью и плесенью окнами, что
в ней было, вместо двух светов, двое сумерек.
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял
грудь вперед, так же глупо смотрел
в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот раз,
входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было
в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Войдя в большую церковь, епископ, а за ним и молодой миссионер преклонили колена, сложили на
груди руки, поникли головами и на минуту задумались.
Как только она
вошла, глаза всех мужчин, бывших
в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой
груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами
в окно прямо перед собой.
Сняв
в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались, и последний только что прошел, Фанарин, оставшись
в своем фраке и белом галстуке над белой
грудью, с веселою уверенностью
вошел в следующую комнату.
В это время
в комнату
вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив широкую
грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя своими очками, лысиной и черной бородой.
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта
в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к
груди своей матери.
Как-то
в утренний час
вошел в раздевальню шестифутовый полковник, весь
в саже, с усами до
груди, и на его общий поклон со всех банных диванов раздалось приветствие...
Самое преданное Женни женское сердце не
входило в пиршественные покои. Это сердце билось
в груди сестры Феоктисты.
Посадив Вязмитинову, Розанов
вошел за ширмы. Лиза лежала навзничь, закинув назад голову, зубы ее были стиснуты, а посиневшие губы открыты. На неподвижной
груди ее лежал развернутый платочек Абрамовны с тремя восковыми свечечками, четвертая тихо теплилась
в замершей руке Лизы. Абрамовна, наклонив голову, шептала молитву и заводила веками остановившиеся глаза Лизы.
Наконец
в залу
вошла и сама Эмма Эдуардовна. Она была величественнее, чем когда бы то ни было, — одетая
в черное шелковое платье, из которого точно боевые башни, выступали ее огромные
груди, на которые ниспадали два жирных подбородка,
в черных шелковых митенках, с огромной золотой цепью, трижды обмотанной вокруг шеи и кончавшейся тяжелым медальоном, висевшим на самом животе.
С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он
вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей,
грудей и рук.
— Это
входят в церковь разные господа, — начал Петин и сначала представил, как
входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него
вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел
в церкви
в лорнет… И, наконец,
входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до
груди, близ галстука.
Павел оделся и пошел туда. Окошечко — из залы
в блаженнейшую чайную — опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он
вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками
грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько
в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
Возвратился я домой грустный и был страшно поражен, только что
вошел в дверь. Было уже темно. Я разглядел, что Елена сидела на диване, опустив на
грудь голову, как будто
в глубокой задумчивости. На меня она и не взглянула, точно была
в забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про себя. «Уж не
в бреду ли?» — подумал я.
В гостиной, вокруг Марьи Потапьевны, тоже собралось человек около десяти,
в числе которых был даже один дипломат, сухой, длинный, желтый, со звездой на
груди.
В ту минуту, когда я
вошел, дипломат объяснял Марье Потапьевне происхождение, значение и цель брюссельских конференций.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь — на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною
грудью.
Входили люди с узлами
в руках — тяжело одетые, они неуклюже застревали
в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды, усов, крякали.
По уходе его Анне Львовне сделалось необыкновенно грустно: ничтожество и неотесанность Техоцкого так ярко выступили наружу, что ей стало страшно за свои чувства.
В это время
вошел в ее комнату папаша; она бросилась к нему, прижалась лицом к его
груди и заплакала.
Тут я
в первый раз взглянул на него попристальнее. Он был
в широком халате, почти без всякой одежды; распахнувшаяся на
груди рубашка обнаруживала целый лес волос и обнаженное тело красновато-медного цвета; голова была не прибрана, глаза сонные. Очевидно, что он
вошел в разряд тех господ, которые, кроме бани, иного туалета не подозревают. Он, кажется, заметил мой взгляд, потому что слегка покраснел и как будто инстинктивно запахнул и халат и рубашку.
Приходу ее
в избе удивились. Но она
вошла довольно смело и спросила Мирона.
В избе было душно и невыносимо смрадно. Ей указали на печку. Когда она взошла по приступкам наверх, перед ней очутился человеческий остов, из
груди которого вылетали стоны.
Между тем приехал исправник с семейством. Вынув
в лакейской из ушей морской канат и уложив его аккуратно
в жилеточный карман, он смиренно
входил за своей супругой и дочерью, молодой еще девушкой, только что выпущенной из учебного заведения, но чрезвычайно полной и с такой развитой
грудью, что даже трудно вообразить, чтоб у девушки
в семнадцать лет могла быть такая высокая
грудь. Ее, разумеется, сейчас познакомили с княжной. Та посадила ее около себя и уставила на нее спокойный и холодный взгляд.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он
входит к ней
в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини
в руках по пистолету: один направлен
в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе
в рот и пробил насквозь череп.
Александров справился с ним одним разом. Уж не такая большая тяжесть для семнадцатилетнего юноши три пуда. Он взял Друга обеими руками под живот, поднял и вместе с Другом
вошел в воду по
грудь. Сенбернар точно этого только и дожидался. Почувствовав и уверившись, что жидкая вода отлично держит его косматое тело, он очень быстро освоился с плаванием и полюбил его.
На другой день крещения, поздно вечером и именно
в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете,
в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего
в сказанном городишке уездным врачом,
вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою
грудью.
Она
вошла и увидала отца Василия не
в епитрахили, как обыкновенно священники бывают на исповеди, но
в белом запоне и с орденом на
груди. Несмотря на свою осторожность, отец Василий не выдержал и облекся
в масонские доспехи, чем чрезвычайно осталась довольна Сусанна Николаевна, и когда он благословил ее, то она с горячим чувством поцеловала его руку.
И вот именно сверхъестественное и выручило меня.
В ту самую минуту, как я искал спасения
в галлюцинациях,
в комнату
вошло новое лицо, при виде которого я всею силою облегченной
груди крикнул...
Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил сказать ей об этом. Выследив, когда ее кухарка пошла
в погреб, я вбежал по черной лестнице
в квартиру маленькой женщины, сунулся
в кухню — там было пусто,
вошел в комнаты — закройщица сидела у стола,
в одной руке у нее тяжелая золоченая чашка,
в другой — раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к
груди и стала негромко кричать...
Княгиня Марья Васильевна, нарядная, улыбающаяся, вместе с сыном, шестилетним красавцем, кудрявым мальчиком, встретила Хаджи-Мурата
в гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к
груди, несколько торжественно сказал через переводчика, который
вошел с ним, что он считает себя кунаком князя, так как он принял его к себе, а что вся семья кунака так же священна для кунака, как и он сам.
Войдя в большую комнату с огромным столом и большими окнами с зелеными жалюзи, Хаджи-Мурат приложил свои небольшие, загорелые руки к тому месту
груди, где перекрещивалась белая черкеска, и неторопливо, внятно и почтительно, на кумыцком наречии, на котором он хорошо говорил, опустив глаза, сказал...
Пока Лорис-Меликов был
в комнате нукеров,
вошел и четвертый мюрид Хаджи-Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей, выпуклой
грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему хозяину.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения:
в комнату
вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла
в окно; потом его перебросило
в поле, он лежал там
грудью на земле, что-то острое кололо
грудь, а по холмам,
в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Наступили тяжёлые дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что
грудь его открыта,
в неё спешно
входит всё злое и тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
— Да, сударыня, одним словом! Нечего глядеть-то! (Он скрестил руки на
груди.) Позвольте вас спросить, известен ли вам некоторый дом
в…м переулке, возле Поварской? Вы посещали этот дом? (Он топнул ногой.) Отвечай же, негодная, и не думай хитрить! Люди, люди, лакеи, сударыня, des vils laquais [Презренные лакеи (фр.).] видели вас, как вы
входили туда, к вашему…
Дверь распахнулась, и
в легком шелковом платье, вся бледная и вся свежая, молодая, счастливая,
вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на
грудь.
— Она тронула бахрому на
груди и продолжала: —
Войдя туда, я увидела свой костюм среди нескольких других;
в общем оставалось уже немного.
Привязав лошадь к плетню, я
вошел в хату. Сначала мне показалось, что Олеси нет дома, и у меня даже
в груди и во рту похолодело от страха, но спустя минуту я ее увидел, лежащую на постели, лицом к стене, с головой, спрятанной
в подушки. Она даже не обернулась на шум отворяемой двери.
(
Входит Рюмин. Потом Юлия Филипповна и Калерия. Влас, нахмурившись, идет
в кабинет и затворяет за собою дверь. Ольга Алексеевна отводит Марью Львовну налево и что-то неслышно говорит ей, указывая на
грудь.)
Однажды, придя домой после торговли, Илья
вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него — Яков. Навалившись на стол
грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил...
— Ну, вот я освободился на часок! — радостно объявил Яков,
входя и запирая дверь на крючок. — Чаю хочешь? Хорошо… Ива-ан, — чаю! — Он крикнул, закашлялся и кашлял долго, упираясь рукой
в стену, наклонив голову и так выгибая спину, точно хотел извергнуть из
груди своей что-то.