Неточные совпадения
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву.
Воздух перестал струиться и
висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос
в пустоте.
В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да
в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Как одна изба попала на обрыв оврага, так и
висит там с незапамятных времен, стоя одной половиной на
воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили
в ней.
Холмы и воды
в блеске; островки и надводные камни
в проливе, от сильной рефракции, кажутся совершенно отставшими от воды; они как будто
висят на
воздухе.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка
висит в самом
воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба
в ухаб, точно
в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
Вы едете по зеленой, испещренной тенями дорожке; большие желтые мухи неподвижно
висят в золотистом
воздухе и вдруг отлетают; мошки вьются столбом, светлея
в тени, темнея на солнце; птицы мирно поют.
И вдруг мой взгляд упал на фигуру мадонны, стоявшей на своей колонне высоко
в воздухе. Это была местная святыня, одинаково для католиков и православных. По вечерам будочник, лицо официальное, вставлял
в фонарь огарок свечи и поднимал его на блок. Огонек звездочкой
висел в темном небе, и над ним красиво, таинственно, неясно рисовалась раскрашенная фигура.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется,
в самом
воздухе висела мысль, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было уже одного того, что благодаря новой мельнице старика Колобова
в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший
в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины
в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно
в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, —
в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Два маленьких оконца едва освещали эту галдевшую толпу;
в воздухе висел табачный дым, и делалось жарко, как
в бане.
Женька
висела посреди ватерклозета на шнурке от корсета, прикрепленном к ламповому крюку. Тело ее, уже неподвижное после недолгой агонии, медленно раскачивалось
в воздухе и описывало вокруг своей вертикальной оси едва заметные обороты влево и вправо. Лицо ее было сине-багрово, и кончик языка высовывался между прикушенных и обнаженных зубов. Снятая лампа валялась здесь же на полу.
На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было
в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался,
висел передо мной
в воздухе — и без следа испарялся.
Если вы видали когда-нибудь, как по меже
в хлебах птичка коростель бежит, — по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по
воздуху, а вниз
висит и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, — настоящее, выходит, будто он едет по
воздуху.
Гроздья бесчисленных воздушных шаров, цветов красной и белой смородины
висели высоко
в воздухе и точно порывались ввысь.
В душном
воздухе резко выделялся запах конопли и просмолённой верёвки, заглушая пряные ароматы садов, где зрели яблоки, наливалась вишня и, склонясь к земле,
висели тяжёлые гроздья пахучей чёрной смородины.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием,
в неподвижном
воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво
висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Почти напротив их гостиницы возвышалась остроконечная башня св. Георгия; направо, высоко
в воздухе, сверкал золотой шар Доганы — и, разубранная, как невеста, стояла красивейшая из церквей — Redentore Палладия; налево чернели мачты и реи кораблей, трубы пароходов; кое-где
висел, как большое крыло, наполовину подобранный парус, и вымпела едва шевелились.
В воздухе висела яркая золотая сеть; сверкающие гирлянды, созвездия, огненные розы и шары электрических фонарей были как крупный жемчуг среди золотых украшений.
Да, хорошо писать заграничному автору, когда там жизнь бьет ключом, когда он родится на свет уже культурным, когда
в самом
воздухе висит эта культурная тонкость понимания, — одним словом, этот заграничный автор несет
в себе громадное культурное наследство, а мы рядом с ним нищие, те жалкие нищие, которые прячут
в тряпки собранные по грошикам чужие двугривенные.
Там
в самом
воздухе висит культура.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены мола, из-за них
в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно
висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял
в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ
в гавани и сложный гул большого города.
У горного берега стояли на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись
в небо, тревожно покачивались из стороны
в сторону, выписывая
в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду
висели блоки; цепи и канаты качались
в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа мужиков
в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь...
Но
в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли
в воздухе и будут
висеть так всегда.
Картина была неприятная, сухая и зловещая: стоявшая
в воздухе серая мгла задергивала все небо черным, траурным крепом; солнце
висело на западе без блеска, как ломоть печеной репы с пригорелыми краями и тускло медной серединой; с пожелтевших заднепровских лугов не прилетало ни одной ароматной струи свежего
воздуха, и вместо запаха чебреца, меруники, богородицкой травки и горчавки, оттуда доносился тяжелый пропаленный запах, как будто там где-то тлело и дымилось несметное количество слеглого сена.
В воздухе висела водяная пыль, садившаяся на лицо паутиной.
Весь берег был залит народом, который толпился главным образом около караванной конторы и магазинов, где торопливо шла нагрузка барок; тысячи четыре бурлаков, как живой муравейник, облепили все кругом, и
в воздухе висел глухой гул человеческих голосов, резкий лязг нагружаемого железа, удары топора, рубившего дерево, визг пил я глухое постукивание рабочих, конопативших уже готовые барки, точно тысячи дятлов долбили сырое, крепкое дерево.
Ветер затих. Густые облака дыма не крутились уже
в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они
висели над кровлями догорающих домов. Смрадный, удушливый
воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только
в вышине, под самыми облаками, плавали стаи черных коршунов.
В нашем заводе были два пруда — старый и новый.
В старый пруд вливались две реки — Шайтанка и Сисимка, а
в новый — Утка и
Висим. Эти горные речки принимали
в себя разные притоки. Самой большой была Утка, на которую мы и отправились. Сначала мы прошли версты три зимником, то есть зимней дорогой, потом свернули налево и пошли прямо лесом. Да, это был настоящий чудный лес, с преобладанием сосны. Утром здесь так было хорошо: тишина, смолистый
воздух, влажная от ночной росы трава,
в которой путались ноги.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев,
висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на
воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили
в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие
в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
Осенняя беспросветная мгла
висела над землей, и что-то тяжелое чувствовалось
в сыром
воздухе, по которому проносились какие-то серые тени: может быть, это были низкие осенние облака, может быть — создания собственного расстроенного воображения.
Она,
вися на
воздухе, не разжала зубов своих дорогой (расстояние было с полверсты), и мы с Тургеневым сами отворили ей рот и потом произвели следствие над окунем и щуренком, который, взяв на окуня, как на насадку, сам сделался
в свою очередь насадкою.
Челкаш крякнул, схватился руками за голову, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом
в песок. Гаврила замер, глядя на него. Вот он шевельнул ногой, попробовал поднять голову и вытянулся, вздрогнув, как струна. Тогда Гаврила бросился бежать вдаль, где над туманной степью
висела мохнатая черная туча и было темно. Волны шуршали, взбегая на песок, сливаясь с него и снова взбегая. Пена шипела, и брызги воды летали по
воздуху.
Отворив дверь, Эдвардс вошел к крошечную низкую комнату, расположенную под первой галереей для зрителей; нестерпимо было
в ней от духоты и жары; к конюшенному
воздуху, разогретому газом, присоединялся запах табачного дыма, помады и пива; с одной стороны красовалось зеркальце
в деревянной раме, обсыпанной пудрой; подле, на стене, оклеенной обоями, лопнувшими по всем щелям,
висело трико, имевшее вид содранной человеческой кожи; дальше, на деревянном гвозде, торчала остроконечная войлоковая шапка с павлиньим пером на боку; несколько цветных камзолов, шитых блестками, и часть мужской обыденной одежды громоздились
в углу на столе.
Туман стоял неподвижно, выжатый из
воздуха сорокаградусным морозом, и все тяжелее налегал на примолкшую землю; всюду взгляд упирался
в бесформенную, безжизненную серую массу, и только вверху, прямо над головой, где-то далеко-далеко
висела одинокая звезда, пронизывавшая холодную пелену острым лучом.
В моих сенях послышался топот,
в дверь хлынула струя свежего
воздуха, и
в юрту вошел Козловский. Он был несколько похож на гнома: небольшого роста с большой головой; белокурая борода была не очень длинна, но толстые пушистые и обмерзшие теперь усы
висели, как два жгута. Серовато-голубые глаза сверкали необыкновенным добродушием и живым, мягким юмором.
В воздухе назревала буря, и уже
висел над головами обычный трагический возглас: «Моей ноги не будет больше
в этом доме!» — но находчивая хозяйка быстро предупредила катастрофу, встав из-за стола со словами...
Солнце грело по-летнему, голубое небо ласково манило вдаль, но
в воздухе уже
висело предчувствие осени.
В зеленой листве задумчивых лесов уже золотились отжившие листки, а потемневшие поля глядели тоскливо и печально.
Тогда Поликрат захотел сам ехать к Оройтесу — смотреть его богатства.
В эту самую ночь дочь Поликрата увидела во сне, что он будто
висит на
воздухе. Дочь и стала просить отца, чтоб он не ездил к Оройтесу; но отец рассердился и сказал, что он ее не отдаст замуж, если она не замолчит сейчас. А дочь сказала: «Я рада никогда не идти замуж, только не езди ты к Оройтесу: я боюсь, что с тобой случится беда».
Совсем рассвело, но ровно свинцовые тучи
висят над землей.
В воздухе белая мгла, кругом над сырыми местами туманы… Пышет север холодом, завернул студеный утренник, побелели тесовые крыши. Ровно прикованный к раскрытому оконцу, стоит
в раздумье Самоквасов.
День выдался красный,
в небе ни облачка; ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно
висят в чистом, прозрачном
воздухе, клонящееся к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие на улицы толпы горожан.
На груди
висела цепочка с брелоками. Сапоги гармоникой были вычищены самой настоящей ваксой. Кучерская шляпа с павлиньим пером едва касалась его завитых белокурых волос. На лице его были написаны тупая покорность и
в то же время ярое бешенство, жертвою которого были лошади…
В коляске, развалясь всеми членами, сидела барыня и широкой грудью вдыхала
в себя здоровый
воздух. На щеках ее играл молодой румянец… Она чувствовала, что она наслаждается жизнью…
Душное июньское утро.
В воздухе висит зной, от которого клонится лист и покрывается трещиной земля. Чувствуется тоска за грозой. Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.
Гнилая петербургская осень по-прежнему
висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела
в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой...
В тесной камере № 7 народу было много. Вера села на край грязных нар.
В воздухе висела тяжело задумавшаяся тишина ожидаемой смерти. Только
в углу всхлипывал отрыдавшийся женский голос.
Я пришел за Дядей-Белым. Он живет
в Собачьей слободке. Кособокие домики лепятся друг к другу без улиц, слободка кажется кладбищем с развороченными могилами. Вяло бегают ребята с прозрачными лицами.
В воздухе висит каменноугольный дым от фабрик.
Идут войска, тянутся обозы, скрипят китайские арбы, слышатся окрики и русская тяжеловесная брань,
в воздухе висят неприятные звуки крика мулов и визгливой, режущей ухо громкой речи китайцев.
Не лихие разведки теперь нужны, не скакать под огнем пулеметов, не сражаться
в воздухе с аэропланами, а вот сидеть с роликом, нагнувшись над стелькой или задником, стараться, чтоб подошва на галоше не отставала, повторять лозунг, который
висит у нас
в столовке...
В воздухе пахло свежевымытыми полами, на веревке, которая тянулась диагонально через всю комнату, не
висели, как всегда, тряпки и
в углу, над столом, кладя красное пятно на образ Георгия Победоносца, теплилась лампадка.
Стояла июньская сибирская ночь,
воздух был свеж, но
в нем
висела какая-то дымка от испарений земли и тумана, стлавшегося с реки Енисея, и сквозь нее тускло мерцали звезды, рассыпанные по небосклону, и слабо пробивался свет луны, придавая деревьям сада какие-то фантастические очертания. Кругом была невозмутимая тишина, ни один лист на деревьях не колыхался, и только где-то вдали на берегу реки стрекотал, видимо, одержимый бессонницей кузнечик.