Неточные совпадения
Вожеватов. Женихи платятся. Как кому понравилась
дочка, так и раскошеливайся… Потом на приданое
возьмет с жениха, а приданого не спрашивай.
Да и тебя, мой друг, я,
дочка, не оставлю,
Еще дни два терпение
возьми...
«А там женишок-то кому еще достанется, — думала про себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine ваша нос кверху задирает. Не велика в перьях птица: хороша
дочка Аннушка, да хвалит только мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец и кощей, а если
взять Зосю, — вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем
взяла… Да-с!.. Не чета гордячке Nadine…»
— Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз
возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это
дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
— И хорошо делаю, что не рожаю. Дочка-то, пожалуй, вышла бы в тебя — кто бы ее тогда, мопса такого, замуж
взял!
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и
дочку к себе
возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
«Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда
возьмешь другую жену?» — «Буду, моя
дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Крестьянка не хотела у меня
взять непорочных, благоумышленных ста рублей, которые в соразмерности состояний долженствуют быть для полковницы, советницы, майорши, генеральши пять, десять, пятнадцать тысяч или более; если же госпоже полковнице, майорше, советнице или генеральше (в соразмерности моего посула едровской ямщичихе), у которой
дочка лицом недурна или только что непорочна, и того уже довольно, знатной боярин седмидесятой, или, чего боже сохрани, седмьдесят второй пробы, посулит пять, десять, пятнадцать тысяч, или глухо знатное приданое, или сыщет чиновного жениха, или выпросит в почетные девицы, то я вас вопрошаю, городские матушки, не ёкнет ли у вас сердечко? не захочется ли видеть
дочку в позлащенной карете, в бриллиантах, едущую четвернею, если она ходит пешком, или едущую цугом вместо двух заморенных кляч, которые ее таскают?
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и
взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.
— Ив кого это он у меня, сударь, такой лютый уродился! Сына вот — мнука мне-то — ноне в мясоед женил, тоже у купца
дочку взял, да на волю его у графа-то и выпросил… ну, куда уж, сударь, нам, серым людям, с купцами связываться!.. Вот он теперь, Аким-то Кузьмич, мне, своему дедушке, поклониться и не хочет… даже молодуху-то свою показать не привез!
—
Взял нищую с дороги, не дал с голоду умереть да еще жалованье положил, бесстыдник этакой! У самого
дочка есть: лучше бы
дочке что-нибудь скопил! — ворчала она себе под нос.
— У Бога милостей много, — говорила она при этом, — сиротки хлеба не бог знает что съедят, а мне на старости лет — утешение! Одну
дочку Бог
взял — двух дал!
— Не то чтоб жаль; но ведь, по правде сказать, боярин Шалонский мне никакого зла не сделал; я ел его хлеб и соль. Вот дело другое, Юрий Дмитрич, конечно, без греха мог бы уходить Шалонского, да, на беду, у него есть
дочка, так и ему нельзя… Эх, черт
возьми! кабы можно было, вернулся бы назад!.. Ну, делать нечего… Эй вы, передовые!.. ступай! да пусть рыжий-то едет болотом первый и если вздумает дать стречка, так посадите ему в затылок пулю… С богом!
— Коли за себя говоришь, ладно! О тебе и речь нейдет. А вот у тебя, примерно,
дочка молодая, об ней, примерно, и говорится: было бы у ней денег много, нашила бы себе наряду всякого, прикрас всяких… вестимо, дело девичье, молодое; ведь вот также и о приданом думать надо… Не то чтобы, примерно, приданое надыть:
возьмут ее и без этого, а так, себя потешить; девка-то уж на возрасте: нет-нет да и замуж пора выдавать!..
— Нет, Глеб Савиныч, оставь лучше, не тронь его… пожалуй, хуже будет… Он тогда злобу
возьмет на нее… ведь муж в жене своей властен. Человека не узнаешь: иной лютее зверя. Полно, перестань, уйми свое сердце… Этим не пособишь. Повенчаем их; а там будь воля божья!.. Эх, Глеб Савиныч! Не ему, нет, не ему прочил я свою
дочку! — неожиданно заключил дедушка Кондратий.
— Рубли-то взаправду фальшивые… — проговорил он, глядя на Аксинью и точно недоумевая. — Это те… Анисим тогда привез, его подарок. Ты,
дочка,
возьми, — зашептал он и сунул ей в руки сверток, —
возьми, брось в колодец… Ну их! И гляди, чтоб разговору не было. Чего бы не вышло… Убирай самовар, туши огонь…
Убедил он меня, и я решился начать тяжбу. Для этого нужны были деньги, а у меня их не было; но — вот что значит умный человек! — он
взял у меня все мои серебряные и другие вещи и договорился на свой кошт вести тяжбу. Я должен был выехать от брата и жить у Горба-Маявецкого. Домик у него хотя и небольшой, но нам не было тесно: он с женою да маленькая
дочка у них, лет семи, Анисинька. Пожалуйте же, что после из этого будет?
Лошадей для возки
возьмите у головы, да захватите и его трех
дочек — девицы для упряжки вполне годные.
— Да-с, конечно, дело не в этом. А что просто было — это верно. Просто, просто, а только что просвещения было в нашем кругу мало, а дикости много… Из-за этого я и крест теперь несу. Видите ли, была у этою папашина товарища
дочка, на два года меня моложе, по восемнадцатому году, красавица! И умна… Отец в ней души не чаял, и даже ходил к ней студент — обучением занимался. Сама напросилась, — ну, а отец любимому детищу не перечил. Подвернулся студент, человек умный, ученый и цену
взял недорогую, — учи!
— Вот, рекомендую вам, моя
дочка, — сказала Софья Николаевна, тронув девочку пальцем под кругленький подбородок, — никак не хотела дома остаться — упросила меня
взять ее с собой.
— Все единственной
дочке пойдет. Ну-ка, вот вы, молодой человек, — он игриво ткнул меня большим пальцем в бок, — ну-ка,
возьмите да женитесь… Тогда и меня, старика, не забудете… Я спросил с небрежным видом человека, видавшего виды...
— То-то, вот видишь ты. Жена, значит, померла у меня первым ребенком. Дочку-то бабушка
взяла. Мир, значится, и говорит: «Ты, Тимоха, человек, выходит, слободнай». Ну, оно и того… и сошлось этак-то вот.
И вот все люди, так или иначе прикосновенные к делам барнумовского характера, взбудоражились и заволновались. Женатые директора мечтали: «А вдруг Барнуму приглянется мое предприятие, и он
возьмет да и купит его, по-американски, не торгуясь». Холостякам-артистам кто помешает фантазировать? Мир полон чудес для молодежи. Стоит себе юноша двадцати лет у окна и рубит говяжьи котлеты или чистит господские брюки. Вдруг мимо едет королевская
дочка: «Ах, кто же этот раскрасавец?..»
Взяли они с собой и маленькую
дочку.
— Сиротку в Городце нашла я, матушка, — сказала она однажды игуменье. — Думаю девочку в
дочки взять, воспитать желаю во славу Божию. Благословите, матушка.
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не
взять ли
дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело,
возьми в
дочки младенца Фленушку.
Через Потемкина выпросил Андрей Родивоныч дозволенье гусаров при себе держать. Семнадцать человек их было, ростом каждый чуть не в сажень, за старшого был у них польский полонянник, конфедерат Язвинский. И те гусары зá пояс заткнули удáлую вольницу, что исстари разбои держала в лесах Муромских. Барыню ль какую, барышню, поповну, купецкую
дочку выкрасть да к Андрею Родивонычу предоставить — их
взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя.
Не перечьте вы мне, Христа ради, отучится Дуня, вам же все останется, — не везти же мне тогда добро из обители…» И на то поворчала Манефа, хоть и держала на уме: «Подай-ка, Господи, побольше таких благодетелей…» И сдержал свое обещанье Марко Данилыч: когда
взял обученную
дочку из обители — все покинул матери Манефе с сестрами.
До гробовой доски не
возьму я
дочке мачехи!..»
— Вот это его
дочка, — сказал отец Прохор,
взявши Дуню за руку.
Парень плюнул, крякнул,
взял в кулак косу своей невесты и начал карать зло. Карая зло, он, незаметно для самого себя, пришел в экстаз, увлекся и забыл, что он бьет не Трифона Семеновича, а свою невесту. Девка заголосила. Долго он ее бил. Не знаю, чем бы кончилась вся эта история, если бы из-за кустов не выскочила хорошенькая
дочка Трифона Семеновича, Сашенька.
— Она обязана меня кормить! — сказал он. — Ей мой дом останется, пущай же и кормит!
Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша… Катина
дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица… понял? Ей дом достанется… Пущай меня кормит!
Женился он, знаешь, на полковницкой
дочке из аристократического круга, приданое
взял…
В первое время Машенька, чтоб скучно не было,
взяла к себе мать; та пожила до родов, когда вот этот самый Кузька родился, и поехала в Обоянь к другой
дочке, тоже замужней, и осталась Машенька одна с ребеночком.
Провал их
возьми, когда вздумала родить!..» — «Экой грех, экой грех! слово не мимо идет! — молвили мы промеж себя с
дочкой, — видно, хмельной!
— Пойдем… милая
дочка… пойдем… веди меня к маме… —
взял он Аленушку за руку.
Увидали ее господа, полюбили, и впала им мысль
взять ее к себе в дом вместо
дочки.
Поддевкина. Все голландское, тончайшее, аки паутина, между нами. Угодила ль ему
дочка вчерашнею работою — правда сказать, словно мелким бисером вывела — аль на сиротство ее сжалился, аль по нраву ему пришлись добрые речи об тебе,
возьми, да заплати ей вдвое за работу.
Взяли мы с
дочкой по лопате и ну разметывать сугроб.
— Умер барин-то… Вольную на мое имя в столе нашли, в шифоньерке шестьдесят тысяч деньгами… Два имения после него богатейших остались… В моем же кармане сто тысяч… Капитал, ох, какой, по тому времени, мне капитал-то казался… Гора… Попутал бес,
взял я вольную, да и ушел с деньгами-то… Думаю, и
дочке бариновой хватит… Богачкой ведь сделалась… Вот в чем грех мой… Простите…