Юрий Милославский, или Русские в 1612 году

Проехав версты четыре на рысях, Кирша приказал своим казакам остановиться, чтоб дать отдохнуть Милославскому, который с трудом сидел на лошади, несмотря на то что с одной стороны поддерживал его Кирша, а с другой ехал подле самого стремя Алексей.

— Отдохни, боярин, — сказал запорожец, вынимая из сумы флягу с вином и кусок пирога, — да на-ка хлебни и закуси чем бог послал. Теперь надо будет тебе покрепче сидеть на коне: сейчас пойдет дорога болотом, и нам придется ехать поодиночке, так поддерживать тебя будет некому.

Юрий, не отвечая ни слова, схватил с жадностью пирог и принялся есть.

— Ну, Юрий Дмитрич, — продолжал Кирша, — сладко же, видно, тебя кормили у боярина Кручины! Ах, сердечный, смотри, как он за обе щеки убирает! а пирог-то вовсе не на славу испечен.

— Душегубцы! — сказал Алексей. — Чтоб им самим издохнуть голодной смертью!.. Кушай, батюшка! кушай, мой родимый!.. Разбойники!

— На-ка, выпей винца, боярин, — прибавил Кирша. — Ах, господи боже мой! гляди-ка, насилу держит в руках флягу! эк они его доконали!

— Басурманы! антихристы! — вскричал Алексей. — Чтоб им самим весь век капли вина не пропустить в горло, проклятые!

Утолив несколько свой голод, Юрий сказал довольно твердым голосом:

— Спасибо, добрый Кирша; видно, мне на роду написано век оставаться твоим должником. Который раз спасаешь ты меня от смерти?..

— И, Юрий Дмитрич, охота тебе говорить! Слава тебе господи, что всякий раз удавалось; а как считать по разам, так твой один раз стоит всех моих. Не диво, что я тебе служу: за добро добром и платят, а ты из чего бился со мною часа полтора, когда нашел меня почти мертвого в степи и мог сам замерзнуть, желая помочь бог знает кому? Нет, боярин, я век с тобой не расплачусь.

— Но как ты узнал о моем заточении?.. Как удалося тебе?..

— На просторе все расскажу, а теперь, чай, ты поотдохнул, так пора в путь. Если на хуторе обо всем проведают да пустятся за нами в погоню, так дело плоховато: по болоту не расскачешься, и нас, пожалуй, поодиночке всех, как тетеревей, перестреляют.

— Небось, Кирила Пахомыч, — сказал Малыш, — без бояр за нами погони не будет; а мы, хоть ты нам и не приказывал, все-таки вход в подземелье завалили опять плитою, так их не скоро отыщут.

— Эх, брат Малыш, напрасно! Ну, если их не найдут и они умрут голодной смертью?

— Так что ж за беда? Туда им и дорога! Иль тебе их жаль?

— Не то чтоб жаль; но ведь, по правде сказать, боярин Шалонский мне никакого зла не сделал; я ел его хлеб и соль. Вот дело другое, Юрий Дмитрич, конечно, без греха мог бы уходить Шалонского, да, на беду, у него есть дочка, так и ему нельзя… Эх, черт возьми! кабы можно было, вернулся бы назад!.. Ну, делать нечего… Эй вы, передовые!.. ступай! да пусть рыжий-то едет болотом первый и если вздумает дать стречка, так посадите ему в затылок пулю… С богом!

Доехав до топи, все казаки вытянулись в один ряд. Земский ехал впереди, а вслед за ним один казак, держащий наготове винтовку, чтоб ссадить его с коня при первой попытке к побегу. Они проехали, хотя с большим трудом и опасностию, но без всякого приключения, почти всю проложенную болотом дорожку; но шагах в десяти от выезда на твердую дорогу лошадь под земским ярыжкою испугалась толстой колоды, лежащей поперек тропинки, поднялась на дыбы, опрокинулась на бок и, придавя его всем телом, до половины погрузилась вместе с ним в трясину, которая, расступясь, обхватила кругом коня и всадника и, подобно удаву, всасывающему в себя живую добычу, начала понемногу тянуть их в бездонную свою пучину.

— Батюшки, помогите! — завопил земский. — Погибаю… помогите!..

Казаки остановились, но Кирша закричал:

— Что вы его слушаете, ребята? Ступай мимо!

— Отцы мои, помогите! — продолжал кричать земский. — Меня тянет вниз!.. задыхаюсь!.. помогите!..

— Эх, любезный! — сказал Алексей, тронутый жалобным криком земского. — Вели его вытащить! ведь ты сам же обещал…

— Да, — отвечал хладнокровно Кирша, — я обещал отпустить его без всякой обиды, а вытаскивать из болота уговора не было.

— Послушай, Кирша Пахомыч, — примолвил Малыш, — черт с ним! ну что? уж, так и быть, прикажи его вытащить.

— Что ты, брат! Ведь мы дали слово отпустить его на все четыре стороны, и если ему вздумалось проехаться по болоту, так нам какое дело? Пускай себе разгуливает!

— Бога ради, — вскричал Милославский, — спасите этого бедняка!

— И, боярин! — отвечал Кирша. — Есть когда нам с ним возиться; да и о чем тут толковать? Дурная трава из поля вон!

— Слышишь ли, как он кричит? Неужели в тебе нет жалости?

— Нет, Юрий Дмитрич! — отвечал решительным голосом запорожец. — Долг платежом красен. Вчера этот бездельник прежде всех отыскал веревку, чтоб меня повесить. Рысью, ребята! — закричал он, когда вся толпа выехала на твердую дорогу.

Долго еще долетал до них по ветру отчаянный вопль земского; громкий отголосок разносил его по лесу — вдруг все затихло. Алексей снял шапку, перекрестился и сказал вполголоса:

— Успокой господи его душу!

— И дай ему царство небесное! — примолвил Кирша. — Я на том свете ему зла не желаю.

Они не отъехали полуверсты от болота, как у передовых казаков лошади шарахнулись и стали храпеть; через минуту из-за куста сверкнули как уголь блестящие глаза, и вдруг меж деревьев вдоль опушки промчалась целая стая волков.

— Экое чутье у этих зверей! — сказал Кирша, глядя вслед за волками. — Посмотрите-ка: ведь они пробираются к болоту…

Никто не отвечал на это замечание, от которого волосы стали дыбом и замерло сердце у доброго Алексея. Вместе с рассветом выбрались они наконец из лесу на большую дорогу и, проехав еще версты три, въехали в деревню, от которой оставалось до Мурома не более двадцати верст. В ту самую минуту как путешественники, остановясь у постоялого двора, слезли с лошадей, показалась вдали довольно большая толпа всадников, едущих по нижегородской дороге. Алексей, введя Юрия в избу, начал хлопотать об обеде и понукать хозяина, который обещался попотчевать их отличной ухою. Все казаки взъехали на двор, а Кирша, не приказав им разнуздывать лошадей, остался у ворот, чтоб посмотреть на проезжих, которых передовой, поравнявшись с постоялым двором, слез с лошади и, подойдя к Кирше, сказал:

— Доброго здоровья, господин честной! Ты, я вижу, нездешний?

— Да, любезный, — отвечал запорожец.

— Так у тебя и спрашивать нечего.

— Почему знать? О чем спросишь.

— Да вот бояре не знают, где проехать на хутор Теплый Стан.

— Теплый Стан? к боярину Шалонскому?

— Так ты знаешь?

— Как не знать! Вы дорогу-то мимо проехали.

— Версты три отсюда?

— Ну да: она осталась у вас в правой руке.

— Вот что!.. И мы, по сказкам, то же думали, да боялись заплутаться; вишь, здесь какая глушь: как сунешься не спросясь, так заедешь и бог весть куда.

В продолжение этого разговора проезжие поравнялись с постоялым двором. Впереди ехал верховой с ручным бубном, ударяя в который он подавал знак простолюдинам очищать дорогу; за ним рядом двое богато одетых бояр; шага два позади ехал краснощекий толстяк с предлинными усами, в польском платье и огромной шапке; а вслед за ними человек десять хорошо вооруженных холопей.

— Степан Кондратьевич, — сказал передовой, подойдя к одному из бояр, который был дороднее и осанистее другого, — вот этот молодец говорит, что дорога на Теплый Стан осталась у нас позади.

— Ну вот, — вскричал дородный боярин, — не говорил ли я, что нам должно было ехать по той дороге? А все ты, Фома Сергеевич! Недаром вещает премудрый Соломон: «Неразумие мужа погубляет пути его».

— Небольшая беда, — отвечал другой боярин, — что мы версты две или три проехали лишнего; ведь хуже, если б мы заплутались. Не спросясь броду, не суйся в во-ду, говаривал всегда блаженной памяти царь Федор Иоаннович. Бывало, когда он вздумает потешиться и позвонить в колокола, — а он, царство ему небесное! куда изволил это жаловать, — то всегда пошлет меня на колокольню, как ближнего своего стряпчего, с ключом проведать, все ли ступеньки целы на лестнице. Однажды, как теперь помню, оттрезвонив к обедне, его царское величество послал меня…

— Знаю, знаю! уж ты раз десять мне это рассказывал, — перервал дородный боярин. — Войдем-ка лучше в избу да перекусим чего-нибудь. Хоть и сказано: «От плодов устен твоих насытишь чрево свое», но от одного разглагольствования сыт не будешь. А вы смотрите с коней не слезать; мы сейчас отправимся опять в дорогу.

Сказав сии слова, оба боярина, в которых читатели, вероятно, узнали уже Лесуту-Храпунова и Замятню-Опалева, слезли с коней и пошли в избу. Краснощекий толстяк спустился также с своей лошади, и когда подошел к воротам, то Кирша, заступя ему дорогу, сказал, улыбаясь:

— Ба, ба, ба! здравствуй, ясновельможный пан Копычинский! Подобру ли, поздорову?

Поляк взглянул гордо на Киршу и хотел пройти мимо.

— Что так заспесивился, пан? — продолжал запорожец, остановив его за руку. — Перемолви хоть словечко!

— Цо то есть! — вскричал Копычинский, стараясь вырваться. — Отцепись, москаль!

— А разве ты его знаешь? — спросил Киршу один из служителей проезжих бояр.

— Как же! мы давнишние знакомцы. Не хочешь ли, пан, покушать? У меня есть жареный гусь.

— Слушай, москаль! — завизжал Копычинский. — Если ты не отстанешь, то, дали бук…

— И, полно буянить, ясновельможный! Что хорошего? Ведь здесь грядок нет, спрятаться негде…

Поляк вырвался и, отступя шага два, ухватился с грозным видом за рукоятку своей сабли.

— Небось добрый человек! — сказал служитель. — Он только пугает: ведь сабля-то у него деревянная.

— Ой ли! Эй, слушай-ка, пан! — закричал Кирша вслед поляку, который спешил уйти в избу. — У какого москаля отбил ты свою саблю?.. Ушел!.. Как он к вам попался?

— Он, изволишь видеть, — отвечал служитель, — приехал месяца четыре назад из Москвы; да не поладил, что ль, с панам Тишкевичем, который на ту пору был в наших местах с своим региментом; только говорят, будто б ему сказано, что если он назад вернется в Москву, то его тотчас повесят; вот он и приютился к господину нашему, Степану Кондратьичу Опалеву. Вишь, рожа-то у него какая дурацкая!.. Пошел к боярину в шуты, да такой задорный, что не приведи господи!

Кирша вошел также в избу. Оба боярина сидели за столом и трудились около большого пирога, не обращая никакого внимания на Милославского, который ел молча на другом конце стола уху, изготовленную хозяином постоялого двора.

— Ты, что ль, молодец, сказывал нашим людям, — спросил Лесута у запорожца, — что мы миновали дорогу на Теплый Стан?

— Да, боярин. Я вчера сам там был.

— И видел Тимофея Федоровича?

— Как же! и его, и боярина Туренина.

— Так и Туренин на хуторе? Ну что, здоровы ли они?

— Слава богу! Только больно испостились. — Как так?

— Да разве ты не знаешь, боярин?.. Они теперь оба живут затворниками.

— Затворниками?

— Как же! Если ты не найдешь их в хоромах, то ищи в подземном склепе, под церковным полом.

— Что ж они там делают?

— Вестимо что: спасаются!

— Эко диво! — сказал Опалев. — И вина не пьют?

— Какое вино! Не приезжайте вы к ним, так они дня три или четыре куска бы в рот не взяли: такие стали постники.

— Что это им вздумалось?.. — вскричал Лесута. — Да они этак вовсе себя уходят!

— Вот то-то и есть, — прибавил Опалев, — учение свет, а неучение тьма. Что сказано в Екклесиасте? «Не буди правдив вельми и не мудрися излишне, да некогда изумишися».

— Видно, боярин, они этой книги не читывали.

В это время Копычинский, который, сидя у дверей избы, посматривал пристально на Юрия, вдруг вскочил и, подойдя к Замятне-Опалеву, сказал ему на ухо:

— Боярин! уедем скорее отсюда: здесь неловко.

— Что ты врешь, дурак! — сказал Замятия.

— Нет, не вру, — продолжал поляк, — посмотри-ка на этого бледного и худого детину…

— Ну что за диковинка?

— Ты, видно, его не знаешь… Он настоящий разбойник!

— Разбойник!.. Постой-ка! Лицо что-то знакомое… Ну, точно так… Позволь спросить: ведь ты, кажется, Юрий Дмитрич Милославский?

Юрий ответствовал одним наклонением головы.

— В самом деле! — вскричал Лесута-Храпунов. — Теперь и я признаю тебя. Ну как ты похудел! Что это с тобой сделалось?

— Он четыре месяца был при смерти, болен, — отвечал Кирша.

— То-то тебя и не видно было, — продолжал Лесута-Храпунов. — Помнишь ли, Юрий Дмитрич, как мы познакомились с тобой у боярина Шалонского?

— Помню, — отвечал Юрий.

— Не правда ли, что он знатную нам задал пирушку!.. Помнится, вы с ним что-то повздорили, да, кажется, помирились. Нечего сказать, он немного крутенек, не любит, чтоб ему поперечили; а уж хлебосол! и как захочет, так умеет приласкать!

— «Прещение его подобно рыканию львову, — перервал Опалев, — и яко же роса злаку, тако тихость его».

— Эх, Юрий Дмитрич! — продолжал Лесута. — Много с тех пор воды утекло! Вовсе житья не стало нашему брату, родовому дворянину! Нижегородские крамольники все вверх дном поставили. Хотя бы, к примеру сказать, меня, стряпчего с ключом, — поверишь ли, Юрий Дмитрич? в грош не ставят; а какой-нибудь простой посадский или мясник — воеводою!

— Да, да, — примолвил Опалев, — чего мы не насмотрелись!

— Ты, верно, Юрий Дмитрич, — сказал Лесута, помолчав несколько времени, — пробираешься к пану Хоткевичу?

— Я и сам еще не знаю, — отвечал отрывисто Милославский.

— Да другого-то делать нечего, — продолжал Лесута, — в Москву теперь не проедешь. Вокруг ее идет такая каша, что упаси господи! и Трубецкой, и Пожарский, и Заруцкий, и проклятые шиши, — и, словом, весь русский сброд, ни дать ни взять, как саранча, загатил все дороги около Москвы. Я слышал, что и Гонсевский перебрался в стан к гетману Хоткевичу, а в Москве остался старшим пан Струся. О-ох, Юрий Дмитрич! плохие времена, отец мой! Того и гляди, придется пенять отцу и матери, зачем на свет родили!

— Что ты, Степан Кондратьич! — вскричал Опалев. — Не моги говорить таких речей: «Злословящему отца и матерь угаснет светильник, зеницы же очес его узрят тьму».

— Да мы и так уж давно ходим в потемках, — возразил Лесута. — Когда стряпчий с ключом, как я, или думный дворянин, как ты, не знают, куда голов приклонить, так, видно, уже пришли последние времена.

— Что и говорить, Степан Кондратьевич, мерзость запустения!.. По всему видно, что скоро наступит время, когда угаснет солнце, свергнутся звезды с тверди небесной и настанет повсюду тьма кромешная! Недром прозорливый Сирах глаголет…

— Однако ж нам пора в путь, — перервал Лесута, вставая с своего места. — Прощенья просим, Юрий Дмитрич! Мы будем от тебя кланяться Тимофею Федоровичу.

— Да не забудьте же, бояре, — примолвил Кирша, — если не найдете его в хоромах, то ищите в склепе под церковным полом.

— А где мой дурак? — закричал Опалев. — Эй ты, пан! куда ты запропастился?

— Я здесь, ясновельможный, — отвечал Копычинский, выглядывая из сеней. — Прикажешь садиться на коня?

— Садись!.. Да тише ты, польская чучела! куда торопишься?.. Смотри, пожалуй! с ног было сшиб Степана Кондратьевича.

Часа через два и наши путешественники отправились также в дорогу. Отдохнув целые сутки в Муроме, они на третий день прибыли во Владимир; и когда Юрий объявил, что намерен ехать прямо в Сергиевскую лавру, то Кирша, несмотря на то что должен был для этого сделать довольно большой крюк, взялся проводить его с своими казаками до самого монастырского посада.