Неточные совпадения
Пьем много мы по времени,
А
больше мы работаем.
Нас пьяных много видится,
А
больше трезвых нас.
По деревням ты хаживал?
Возьмем ведерко с водкою...
Хотя очевидно было, что пламя
взяло все, что могло
взять, но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось, что пожар все рос и зарево
больше и
больше рдело.
— Так часа два? Не
больше? — спросила она. — Вы застанете Петра Дмитрича, только не торопите его. Да
возьмите опиуму в аптеке.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег
больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.
— План следующий: теперь мы едем до Гвоздева. В Гвоздеве болото дупелиное по сю сторону, а за Гвоздевым идут чудные бекасиные болота, и дупеля бывают. Теперь жарко, и мы к вечеру (двадцать верст) приедем и
возьмем вечернее поле; переночуем, а уже завтра в
большие болота.
— Что, батюшка, сошники-то я приказывал
взять, принес, что ли? — спросил
большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.
— Ведь тут не мудрость какая, — сказал Петрушка, глядя искоса, — окроме того, что, спустясь с горы,
взять попрямей, ничего
больше и нет.
Но ведь покривил, увидя, что прямой дорогой не
возьмешь и что косой дорогой
больше напрямик.
Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую
взял жену, с
большим ли приданым или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, — словом, не пропустил ничего.
— Попроси мамашу, чтобы нас
взяли на охоту, — сказала Катенька шепотом, останавливая меня за курточку, когда
большие прошли вперед в столовую.
— Нет, не нужно, — сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы
больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете бабушке? Право, лучше было бы тоже головку. Прощайте, господа, — сказал он,
взял шляпу, билетик и вышел.
Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Он с
большим любопытством
взял его. Но, прежде чем развернуть, он вдруг как-то с удивлением посмотрел на Дунечку.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а
взяла только наш
большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это,
взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с.
Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом,
взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек
взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти
больше некуда и что он еще и за другим пришел.
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе
возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Главное, «человек деловой и, кажется, добрый»: шутка ли, поклажу
взял на себя,
большой сундук на свой счет доставляет!
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил
взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни
больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)…
Евфросинья Потаповна. Какие тут расчеты, коли человек с ума сошел.
Возьмем стерлядь: разве вкус-то в ней не один, что
большая, что маленькая? А в цене-то разница, ох, велика! Полтинничек десяток и за глаза бы, а он по полтиннику штуку платил.
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т. е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он все-таки опять является целым в кармане. Но для того, чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть
большие страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо
взять черную без единой отметины кошку и нести ее продавать рождественскою ночью на перекресток четырех дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был
большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он
взял левой рукой.
— Сферический человек. Как
большой шар, — не
возьмешь, не обнимешь.
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не
больше, как на четверть часа. «Черт вас
возьми…»
Лошадь осторожно вошла в открытые двери
большого сарая, — там, в сумраке, кто-то
взял ее за повод, а Захарий, подбежав по прыгающим доскам пола к задней стенке сарая, открыл в ней дверь, тихо позвал...
Перешли в
большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов
взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
Когда раздался торопливый стук в дверь, Самгин не сразу решил выйти в прихожую, он
взял в руку подсвечник, прикрывая горстью встревоженный огонек, дождался, когда постучат еще раз, и успел подумать, что его не за что арестовать и что стучит, вероятно, Дронов,
больше — некому. Так и было.
— Некий итальянец утверждает, что гениальность — одна из форм безумия. Возможно. Вообще людей с преувеличенными способностями трудно признать нормальными людьми.
Возьмем обжор, сладострастников и… мыслителей. Да, и мыслителей. Вполне допустимо, что чрезмерно развитый мозг есть такое же уродство, как расширенный желудок или непомерно
большой фаллос. Тогда мы увидим нечто общее между Гаргантюа, Дон-Жуаном и философом Иммануилом Кантом.
— Сыру швейцарского велите фунт
взять! — командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, — и
больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не ждали… Да если б можно бульон какой-нибудь.
Она не давала. Он
взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо — она отворачивалась все
больше.
— А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уж
больше так… Постойте, еще одно спою… — сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно
взяла два-три аккорда и запела.
— Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят… Тебе полезно жениться…
Взял бы богатое приданое, зажил бы
большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И в Петербурге не ударил бы себя в грязь… — мечтала почти про себя бабушка.
Козлов подошел к нему
большими шагами,
взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии...
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и
взяв его за руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно,
больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
Райский
взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и
большой сад, и огород, цветник, беседки.
Наконец он
взял кружку молока и решительно подступил к ней,
взяв ее за руку. Она поглядела на него, как будто не узнала, поглядела на кружку, машинально
взяла ее дрожащей рукой из рук его и с жадностью выпила молоко до последней капли, глотая медленными,
большими глотками.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. —
Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не
больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
На вопрос, «о чем бабушка с Верой молчат и отчего первая ее ни разу не побранила, что значило — не любит», Татьяна Марковна
взяла ее за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только
больше опечалило Марфеньку.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или
возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не
больше, то наравне с своими цветами и птицами.
Она не стыдливо, а
больше с досадой
взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
Он хотел
взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с
большим достоинством произнесла...
Я, признаюсь, и согласилась
больше для того, чтоб он отстал, не мучил меня; думаю, после дам ему нагоняй и назад
возьму слово.
Возьми самое вялое создание, студень какую-нибудь, вон купчиху из слободы, вон самого благонамеренного и приличного чиновника, председателя, — кого хочешь: все непременно чувствовали, кто раз, кто
больше — смотря по темпераменту, кто тонко, кто грубо, животно — смотря по воспитанию, но все испытали раздражение страсти в жизни, судорогу, ее муки и боли, это самозабвение, эту другую жизнь среди жизни, эту хмельную игру сил… это блаженство!..
Она сидела в своей красивой позе, напротив
большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни
взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и
больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он,
взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
Но чтобы наказать себя еще
больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он
взял меня за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.
— Ну, все равно,
возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею… прости, голубчик.
Надо мной бы, конечно, стали смеяться: дескать, подождали бы, в десять бы раз
больше взяли.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи,
возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй,
больше!
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что
больше тридцати с тебя никак нельзя
взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец
взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать
больше не могу.