Неточные совпадения
Зиму и
лето вдвоем коротали,
В карточки
больше играли они,
Скуку рассеять к сестрице езжали
Верст за двенадцать в хорошие дни.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще
больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766
года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
За десять
лет до прибытия в Глупов он начал писать проект"о вящем [Вящий (церковно-славянск.) —
большой, высший.] армии и флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить", и каждый день прибавлял к нему по одной строчке.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще
года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист
большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от 1000 до 50 000 в
год жалованья, стало
больше, чем прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно — железных дорог и банковых учреждений.
Лето же они намеревались прожить в
большом родовом имении Вронского.
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое
больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый
год это делается по всей России.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать
лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были
больше, чем обеих ее старших сестер, и
больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого
года в карете, рассказал ей, как он шел с покоса по
большой дороге и встретил ее.
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были не совсем хороши, так как случилось, что нынешний
год вследствие частых выездов было прожито
больше, и был дефицит.
— Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а остальные на шесть
лет. Я долго с этим возился. Никто
больше не давал.
Вступив в разговор с юношей, Катавасов узнал, что это был богатый московский купец, промотавший
большое состояние до двадцати двух
лет. Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым, — в такие
лета и уже такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут
большие способности.
Один
большой и новый, недостроенный и остававшийся вчерне несколько
лет, другой маленький и старенький.
Подошед к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик
лет тринадцати, в таких
больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.
— Знаете ли вы, какая неприятность? Отыскалось другое завещание старухи, сделанное назад тому пять <
лет>. Половина именья отдается на монастырь, а другая — обеим воспитанницам пополам, и ничего
больше никому.
Форменный порядок был ему совершенно известен: бойко выставил он
большими буквами: «Тысяча восемьсот такого-то
года», потом вслед за тем мелкими: «помещик такой-то», и все, что следует.
Проходит после того десять
лет — мудрец все еще держится на свете, еще
больше прежнего кругом в долгах и так же задает обед, и все думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму.
А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком
большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!» И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и
летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних
лет, имеющего чин не слишком
большой и не слишком малый.
Причудницы
большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши
летаДовольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.
Но куклы даже в эти
годыТатьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли
больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Это был человек
лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с
большими эполетами, из-под воротника которого виден был
большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
— Я двенадцать
лет живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими
больше, чем ежели бы это были мои собственные дети.
Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не переписывать
больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей много
лет здравствовать и заключал так...
Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка, которые были бы с ним одного круга, одинакового воспитания, взгляда на вещи и одних
лет; поэтому он особенно дорожил своей старинной дружеской связью с нею и оказывал ей всегда
большое уважение.
Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в
год посещал замок, оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой
большой мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками.
Конечно, если бы даже целые
годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с
большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и
больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять
лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего
больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Это был человек
лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с
большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
Это был человек
лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на
большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке.
Катерина. Такая уж я зародилась горячая! Я еще
лет шести была, не
больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!
Робинзон. Ну вот, изволите слышать, опять бургонского! Спасите, погибаю! Серж, пожалей хоть ты меня! Ведь я в цвете
лет, господа, я подаю
большие надежды. За что ж искусство должно лишиться…
Весь облик Аркадиева дяди, изящный и породистый, сохранил юношескую стройность и то стремление вверх, прочь от земли, которое
большею частью исчезает после двадцатых
годов.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, —
больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812
года.
—
Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь;
больше все по городам шлялись.
— Хлопоты у меня
большие с мужиками в нынешнем
году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. — Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты будешь делать?
Наступили лучшие дни в
году — первые дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил
больше своего товарища.
«Ему не
больше шестнадцати
лет. Глаза матери. Красивый мальчик», — соображал Самгин, пытаясь погасить чувство, острое, точно ожог.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним
года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно
больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал за угощение…
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом
году вернулся из ссылки за седьмой
год, прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его
большая тысяча рабочего народа.
— Урок оплачен дорого. Но того, чему он должен научить, мы, словесной или бумажной пропагандой, не достигли бы и в десяток
лет. А за десять-то
лет рабочих — и ценнейших! — погибло бы гораздо
больше, чем за два дня…
— Без фантазии — нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь. О неустройстве жизни говорили тысячи
лет, говорят все
больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна, брат. Это всякий умный человек знает. Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист,
большой, сутулый,
лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Неверно? Нет, верно. До пятого
года — даже начиная с 80-х — вы
больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И темные затеи на Балканах? И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?
— Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе, в
большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать
лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
Кроме этого, он ничего не нашел, может быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать
лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно,
больше, чем она; но он не достиг той уверенности суждений, того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта
большая, сытая баба.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая —
лет сорока, толстуха, с
большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы
больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет жены, он у нее в роду
лет сотню держится, а то и
больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65–70 градусов.