Неточные совпадения
Я
думаю, что
не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я
и скупа; я
не могу обойтись без этого.
Читатель
не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность
и от природы сильнее, да
и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно,
думает это, но
не считает нужным говорить,
и потому я
не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин
не застрелился».
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит
и легче выговаривается, — я
не думала, что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее так редко ежу.
— Ты напрасно
думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да
и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но
не господствующий.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно.
И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем
думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
Явился Сторешников. Он вчера долго
не знал, как ему справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана домой
и все
думал. Но пришел домой уже спокойный — придумал, пока шел, —
и теперь был доволен собой.
— То-то, батюшка, я уж
и сначала догадывалась, что вы что-нибудь неспросту приехали, что уроки-то уроками, а цель у вас другая, да я
не то полагала; я
думала, у вас ему другая невеста приготовлена, вы его у нас отбить хотите, — погрешила на вас, окаянная, простите великодушно.
План Сторешникова был
не так человекоубийствен, как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников
думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они все замерзли
и проголодались, надобно погреться
и выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
Я
не привыкла к богатству — мне самой оно
не нужно, — зачем же я стану искать его только потому, что другие
думают, что оно всякому приятно
и, стало быть, должно быть приятно мне?
Сторешников слышал
и видел, что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он
и добивался сделать Верочку своею любовницею: другого слова
не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну,
и стал
думать на тему «жена», как прежде
думал на тему «любовница».
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже
думал жениться,
и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела
и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери
и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я
думала,
думала,
не знала, как
и ум приложить!
думала, много хлопот мне будет опять его заманить,
думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка,
не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего
не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам
и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время
не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке,
и она говорит: я с вами, папенька
и маменька, совершенно согласна, что нам об этом
думать не следует.
Михаил Иваныч лежал,
и не без некоторого довольства покручивал усы. — «Это еще зачем пожаловала сюда-то? Ведь у меня нет нюхательных спиртов от обмороков»,
думал он, вставая при появлении матери. Но он увидел на ее лице презрительное торжество.
— Я
не знаю, что
и подумать, maman; вы так странно…
— Вы увидите, что нисколько
не странно;
подумайте, может быть,
и отгадаете.
Марья Алексевна решительно
не знала, что
и думать о Верочке.
«Однако же — однако же», —
думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц любят глупые
и —
и — что такое «
и» — нашла что такое «
и» —
и почему же он
не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это
не любопытно?
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или
и вовсе жених. Стало быть, Лопухова пригласили
не в качестве кавалера; зачем же?
Подумавши, он вспомнил, что приглашению предшествовало испытание его игры на фортепьяно. Стало быть, он позван для сокращения расходов, чтобы
не брать тапера. «Хорошо, —
подумал он: — извините, Марья Алексевна»,
и подошел к Павлу Константинычу.
— Ничего. Я
думала об этом
и решилась. Я тогда
не останусь здесь. Я могу быть актрисою. Какая это завидная жизнь! Независимость! Независимость!
«Как это так скоро, как это так неожиданно, —
думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз говорили
и стали так близки! за полчаса вовсе
не знать друг друга
и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные
и добрые люди так
думают; а то ведь мне все казалось, что это только я так
думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так
не думает, никто этого в самом деле
не ждет.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя
и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как
думает жить; учитель отвечал коротко
и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого
не выходило ничего.
А факт был тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно,
думала, что он говорит
не с Марьей Алексевною, а с нею,
и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке
и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
—
Не думаю, Марья Алексевна. Если бы католический архиерей писал, он, точно, стал бы обращать в папскую веру. А король
не станет этим заниматься: он как мудрый правитель
и политик,
и просто будет внушать благочестие.
Да
и я сам, хотя полюбил ученье, стал ли бы тратить время на него, если бы
не думал, что трата вознаградится с процентами?
Вот именно этот подслушанный разговор
и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем
не только
не опасны для Верочки, — это она
и прежде
думала, — а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли
и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
Лопухов сказал
и смутился. Верочка посмотрела на него — нет, он
не то что
не договорил, он
не думал продолжать, он ждет от нее ответа.
И вдруг дверь растворилась,
и Верочка очутилась в поле, бегает, резвится
и думает: «как же это я могла
не умереть в подвале?» — «это потому, что я
не видала поля; если бы я видала его, я бы умерла в подвале», —
и опять бегает, резвится.
— А как стало легко! — вся болезнь прошла, —
и Верочка встала, идет, бежит,
и опять на поле,
и опять резвится, бегает,
и опять
думает: «как же это я могла переносить паралич?» — «это потому, что я родилась в параличе,
не знала, как ходят
и бегают; а если б знала,
не перенесла бы», —
и бегает, резвится.
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы
не быть грубым,
не заставить вас
подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я
не слушал вас. О, если бы я
не знал, что вы правы! Да, как это было бы хорошо, если б вы
не были правы. Я сказал бы ей, что мы
не сошлись в условиях или что вы
не понравились мне! —
и только,
и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— А ведь я до двух часов
не спала от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе
и выздоровела,
и выбежала в поле,
и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича,
и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю!
Не сбылся сон! А я
думала, что уж
не ворочусь домой.
«А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, — будто
не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар — ах, как жестко!
и больно? нет, я
думаю, боли
не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
— Милый мой,
и я тогда же
подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет
не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
— Я
не знаю, Верочка, что мне
и думать о тебе. Да ты меня
и прежде удивляла.
Я за то тебя
и полюбила, мой милый, что ты
не так
думаешь.
Да хоть
и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим,
не денег, — этого
не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть
и то хорошо, что
не будет
думать, что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
Конечно, она
не будет
думать, что этого недостает ей; она умная, честная девушка; будет
думать себе: это пустяки, это дрянь, которую я презираю, —
и будет презирать.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова,
и на дороге успел
думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане —
и начал с себя
и кончил собою.
И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь,
и от кафедры — какой вздор!
Не все ли равно, буду так же работать,
и так же получу кафедру,
и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике».
Я
не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что
думали и делали люди,
и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он
и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
«
Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе»,
и после этого
думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую
и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа
думал,
не нахмуривая лба, остальные час
и три четверти
думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу
и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Первую четверть часа,
не хмуря лба, он
думал так: «все это вздор, зачем нужно кончать курс?
И без диплома
не пропаду, — да
и не нужно его. Уроками, переводами достану
не меньше, — пожалуй, больше, чем получал бы от своего докторства. Пустяки».
Но ничего этого
не вспомнилось
и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб
и, нахмурив его,
думать час
и три четверти над словами: «кто повенчает?» —
и все был один ответ: «никто
не повенчает!»
И вдруг вместо «никто
не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу
и выбранил справедливо: как было с самого же начала
не вспомнить о Мецалове? А отчасти
и несправедливо: ведь
не привычно было
думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
Мерцалов долго
думал, тоже искал «но» для уполномочения себя на такой риск
и тоже
не мог придумать никакого «но».
— Меня, я
думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: — пора. Теперь, мой миленький, я
и три
и четыре дня проживу в своем подвале без тоски, пожалуй,
и больше проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня
не провожай: я поеду одна, чтобы
не увидали как-нибудь.
— А если Павлу Константинычу было бы тоже
не угодно говорить хладнокровно, так
и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел
не знает, она, верно,
думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего
не сделает, а со мной
и того меньше.
«Знает, подлец, что с ним ничего
не сделаешь», —
подумала Марья Алексевна
и сказала Лопухову, что в первую минуту она погорячилась, как мать, а теперь может говорить хладнокровно.
Вся ваша прежняя жизнь привела вас к заключению, что люди делятся на два разряда — дураков
и плутов: «кто
не дурак, тот плут, непременно плут,
думали вы, а
не плутом может быть только дурак».
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая
не была глупа
и не была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье,
не знать, как
думать о ней, как обращаться с нею.
— А вот какая важность, мой друг: мы все говорим
и ничего
не делаем. А ты позже нас всех стала
думать об этом,
и раньше всех решилась приняться за дело.