Неточные совпадения
— Все. Сами
хотят, так
и живут.
И действительно:
хотя Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил,
и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не пропадал
и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина.
Я вышел из-под навеса; мельничиха поднялась с кадки
и хотела уйти. Я заговорил с нею.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать
захотел, так
и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня
и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
—
И пошел.
Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да
и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я
и пошел.
Я подумал, подумал
и вдруг решился остаться,
хотя меня другие пациенты ожидали…
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также
и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как
хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
От нее веяло холодом,
хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой
и благодетельницей.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его
и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что
хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил
и камень с надписью над псицей поставил.
Вот
и начал Александр Владимирыч,
и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что
хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает
и нередко за пять верст пахать едет, —
и взыскать с него нельзя.
Сам четырех десятин мохового болота не уступил
и продать не
захотел.
И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол, как надо распоряжаться!..
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника
и отправился в Льгов.
Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства
и как будто
хотел вам дать знать, что
и он может, при случае, изъявить свое мнение.
Я, разумеется, не
захотел отказать товарищу, достал ему, с своей стороны, ружье-с
и взял его на охоту-с.
Мы
хотели было тотчас же отправиться, но он сперва достал под водой из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы
и побрел вперед; Владимир за ним, я за Владимиром.
Я нашел
и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо, но уже вечерняя заря погасала,
и в воздухе, еще светлом,
хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть
и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой.
Мы действительно добрались до выселков,
хотя правое переднее колесо едва держалось
и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал озлобленным голосом,
и мы благополучно спустились.
Юдины выселки состояли из шести низеньких
и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок,
хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем.
Все ее тело было мало
и худо, но очень стройно
и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна,
хотя Касьян красавцем не был.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка,
и ни в какую историю замешан отроду не бывал,
хотя при случае дать себя знать
и робкого человека озадачить
и срезать любит.
Дурным обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура,
хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее туманной пищей германских умов, а иногда
и просто чепухой.
На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не
хотел меня отпустить без завтрака на английский манер
и повел к себе в кабинет.
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям
и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий
и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно
и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости
хотя временного убежища.
— Как
хотите, — отвечал толстяк, — давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?..
И гораздо лучше!
— «Я с тобой пойду…
хочешь?» — «Ладно, — отвечал он
и попятил лошадь назад, — мы его духом поймаем, а там я вас провожу.
— Да притом, — продолжал он, —
и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то
и сын вор; уж там как
хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей
и без очереди в солдаты отдавал
и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком
и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой,
хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились
и гнили, словно трупы, на земле.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит,
и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула было руку под подушку
и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она
хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать
и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным
и приветливым,
хотя зорким взглядом флегматического хозяина.
— Какую
хочешь, — отвечал Моргач. — Какую вздумается, ту
и пой.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас
и с охотой,
хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Голос у него был довольно приятный
и сладкий,
хотя несколько сиплый; он играл
и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался
и переливался сверху вниз
и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал
и вытягивал с особенным стараньем, умолкал
и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Один Дикий-Барин не изменился в лице
и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился,
хотя выражение губ оставалось презрительным.
Я увидел невеселую,
хотя пеструю
и живую картину: все было пьяно — всё, начиная с Якова.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный»
и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал
и шаркал ослабевшими ногами
и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не
хотели подняться, а так
и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок,
и в Москву везти
хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
— Да, — продолжал он со вздохом, — бывают случаи…
хотя, например,
и со мной. Вот, если
хотите, я вам расскажу. Впрочем, не знаю…
У повертка Матрена меня ждала,
хотела было заговорить со мной, да только руку поцеловала
и отошла в сторону.
— «Так отчего же вы мне ее уступить не
хотите?» — «Оттого, что мне не угодно; не угодно, да
и все тут.
Кучер, тот-то, вы понимаете, видит: летит навстречу Алхимерэс какой-то,
хотел, знаете, посторониться, да круто взял, да в сугроб возок-то
и опрокинул.
Листва на березах была еще почти вся зелена,
хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая,
и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя
и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем.
Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца
и блестит
и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, — или, когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится
и лепечет на синем небе,
и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто
хочет сорваться, слететь
и умчаться вдаль.
Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно
и счастливо улыбнулась,
хотела было встать
и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась —
и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.
Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное
и скучающее; беспрестанно щурил свои
и без того крошечные молочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал
и с небрежной,
хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо.
— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты
хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Нy, так чего ж ты
хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая ответа,
и растопырил пальцы.)
— Я ничего… ничего не
хочу, — отвечала она, заикаясь
и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки, — а так хоть бы словечко, на прощанье…
— Я ничего не
хочу, — продолжала она, всхлипывая
и закрыв лицо обеими руками, — но каково же мне теперь в семье, каково же мне?
и что же со мной будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась
и всплеснула руками;
хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я не выдержал
и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком поднялась
и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям
и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел
и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов,
хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках
и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно
и бойко, свободно поворачивая своими жирными
и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый
и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…