Неточные совпадения
Мы с
ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте…
Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал,
что говорю не то… Так
оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Не знаю,
чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только
он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я
вот и довожу теперь
его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Вот именно такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать позабыли,
что у
них дочь в опасности.
— Миловидка, Миловидка…
Вот граф
его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми,
что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич
его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Только
вот что мне удивительно: всем наукам
они научились, говорят так складно,
что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют:
их же крепостной человек, приказчик, гнет
их, куда хочет, словно дугу.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит:
что мы, дескать, кажется, забыли, для
чего мы собрались;
что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности
оно введено для
чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб
ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь
он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с
него нельзя.
И ведь
вот опять
что удивления достойно: и кланяется
им барин, и смотрит приветливо, — а животы у
них от страху так и подводит.
— Нет, уж
вот от этого увольте, — поспешно проговорил
он, — право… и сказал бы вам… да
что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, —
чего стыдишься? Благодари тетку, прощен…
Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал
он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори,
что ты там такое напутал? За
что на тебя жалуются, сказывай.
— Бедность, бедность… Человек
он пьющий, азартный —
вот что!
Вот-с в один день говорит
он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать — в
чем состоит эта забава».
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу,
что в рыболовы произвели. А то
вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у
него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об
нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «
Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит
ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого,
что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
— Да, понравился! — подхватил Ильюша. — Как же! Защекотать она
его хотела,
вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
Вот и думает Ермил: «Сем возьму
его, —
что ему так пропадать», да и слез, и взял
его на руки…
— С тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал,
что ее скоро вытащут.
Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
— А не знаю, — отвечал Касьян, — на
чем вы поедете; разве
вот на этом животике, — прибавил
он со вздохом.
— Да уж это я знаю. А
вот и ученый пес у тебя и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а?
Вот и зверь, а
что из
него сделали?
Вот он так с тех пор все и болтается,
что овца беспредельная.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил
он нараспев и с таким умилением на лице,
что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил
он, уже загодя протягивая губы.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только,
что греха таить, на нашей земле. Я
его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил:
вот какие порядки, говорю; да чайком
его, да благодарность… Ведь
что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело,
что двести рублев — как калач.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за
что невзлюбил — Господь
ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего
вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Немного?
Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать;
вот те и целых полтораста десятин. Да
он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да
вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как есть пес.
— Экста! Барину-то
что за нужда! недоимок не бывает, так
ему что? Да, поди ты, — прибавил
он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет,
он тебя… да, поди-ка… Нет уж,
он тебя
вот как, того…
— Барыня приказала, — продолжал
он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А
что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А вы
чего храбритесь?..
чего? из господской власти вышли,
что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А вы
что? Пропадете, пропадете, словно мухи,
вот и все!
— Про кого? А мне
что за дело,
что его в главные конторщики пожаловали!
Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать!
Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!
—
Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил
он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся!
чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу.
Вот ты — другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать…
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя
ему вслед, — очень я
им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да
вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?..
Что вы, как вы? Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер какой славный.
— А
что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание
вот где сидит. (
Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А
что я конопляники у
них отнял и сажалки,
что ли, там у
них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик…
Вот что.
— Нет, батюшка, еще жив, — да
что: ноги и руки
ему перешибло. Я
вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез
их домой, да как стал
их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать,
что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось
что… да
вот с тех пор все и нездоровится.
— Помнишь Дашу? — прибавил
он наконец, —
вот золотая была душа!
вот было сердце! и как она меня любила!..
Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
— Да нет, — перебил
он меня, — такие ли бывают хозяева!
Вот видите ли, — продолжал
он, скрутив голову набок и прилежно насасывая трубку, — вы так, глядя на меня, можете подумать,
что я и того… а ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы меня извините, я человек откровенный, да и наконец…
— А
вот мой личный враг идет, — промолвил
он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека с бурым лицом и щетиной на голове, вон
что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк?
Во-первых, нечего и говорить,
что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я слушал немецких профессоров и читал немецкие книги на самом месте рождения
их…
вот в
чем состояла вся разница.
— Преудивительные-с! — с удовольствием возразил Недопюскин, — можно сказать, первые по губернии. (
Он подвинулся ко мне.) Да что-с! Пантелей Еремеич такой человек!
Что только пожелает,
вот что только вздумает — глядишь, уж и готово, все уж так и кипит-с. Пантелей Еремеич, скажу вам…
—
Вот еще
что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми лошадь, сведи на конюшню. Да овса
ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя
ему — Малек-Адель!
Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина — и заробел: «Ох, как
он похудел и постарел в течение года — и лицо какое стало строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться,
что,
вот, мол, достиг-таки своего; да
он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко
ему стало.
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в
нем эти думы. Зато в другое время пустит
он своего коня во всю прыть по только
что вспаханному полю или заставит
его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и замирает в
нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает
он, знает наверное,
что это под
ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то,
что делает эта?
«Надо, надо кончить, —
вот что он твердил самому себе, тупо и строго, — кончить надо!»
— А то раз, — начала опять Лукерья, —
вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки,
что ли, за
ним гнались, только
он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго-таки сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит,
что я
ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да и был таков! Смешной такой!
— Знаю, барин,
что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто
ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы
вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто
что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
— Только
вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли,
что это было за лекарство и как
его получить?
А то
вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна, и ту страну агаряне завоевали, и всех жителев
они мучили и убивали; и
что ни делали жители, освободить себя никак не могли.
— Двадцать восемь… али девять… Тридцати не будет. Да
что их считать, года-то! Я вам еще
вот что доложу…
— Ну,
вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы
их заложим в мой тарантас, —
он у меня легкий, — и свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился
он ко мне. — А за
ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на
что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… — Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На
что красиво! — повторил
он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. —
Вот скоро сенокосы начнутся, и
что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил
он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.