Неточные совпадения
Вот вы знаете, например, заранее и досконально,
что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за
что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я,
он даст?
И так-то
вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за
что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит
их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек
им собственноручно нос не налепит.
— Главное, — хлопотал Раскольников, —
вот этому подлецу как бы не дать! Ну
что ж
он еще над ней надругается! Наизусть видно,
чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые
им встречаются на дороге», — мелькнуло у
него в голове, но только мелькнуло, как молния;
он сам поскорей погасил эту мысль… Но
вот уже и близко,
вот и дом,
вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «
Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников…
вот, заклад принес,
что обещался намедни… — И
он протягивал ей заклад.
— А
вот что: пойдемте-ка за дворником; пусть
он их сам разбудит.
Наконец,
вот и переулок;
он поворотил в
него полумертвый; тут
он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и
он стирался в
нем, как песчинка. Но все эти мучения до того
его обессилили,
что он едва двигался. Пот шел из
него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то
ему, когда
он вышел на канаву.
И долго, несколько часов,
ему все еще мерещилось порывами,
что «
вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!»
Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
Торжество самосохранения, спасение от давившей опасности —
вот что наполняло в эту минуту все
его существо, без предвидения, без анализа, без будущих загадываний и отгадываний, без сомнений и без вопросов.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на
них поступают жалобы, а изволили в претензию войти,
что я папироску при
них закурил!
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут
он живет, в этом доме, — подумал
он. —
Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня…
что к
нему после того на другой день пойду, ну
что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Не надо, — сказал
он, — я пришел…
вот что: у меня уроков никаких… я хотел было… впрочем, мне совсем не надо уроков…
Правда,
вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор,
что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.
— Это, брат, невозможно; из
чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите,
вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова,
он все-таки переменил
ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
— Скажи мне, пожалуйста,
что может быть общего у тебя или
вот у
него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала
они забрали и заподозрили этих, как бишь
их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут
что всего обиднее? Ведь не то,
что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому
что к правде ведет. Нет, то досадно,
что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь
что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили!
Вот ведь
их логика.
„А слышал, говорю,
что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет, говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел
он вдруг, ровно мел.
— А
вот он лежит на диване! А вам
что нужно?
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это
вот его доктор сидит, только
что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь
вот с
ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте,
что вам там надо.
— А
что отвечал в Москве
вот лектор-то ваш на вопрос, зачем
он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл,
что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился,
чем смотрит…
— Если бы только толчок
ему какой-нибудь благоприятный,
вот бы
чего! Давеча
он был в силах… Знаешь, у
него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!
— Да
вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно,
что он женится на
его сестре и
что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…
— Как! Вы здесь? — начал
он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин,
что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю,
что вы были, — отвечал
он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит,
что вы с
ним к Лавизе Ивановне ходили,
вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а
он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь!
Вот ведь
что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не
он? Так вас
вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
Я
вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на
него и говоря опять шепотом, так
что тот даже вздрогнул на этот раз.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза;
он ужасно побледнел; верхняя губа
его дрогнула и запрыгала.
Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты;
он знал,
что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на
его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить
его, вот-вот только выговорить!
— Да
вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул
он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же,
что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
— Так
вот ты где! — крикнул
он во все горло. — С постели сбежал! А я
его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А
он вон где! Родька!
Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И
что ты, говорю, передо мной лимонничаешь,
чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал
ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу
его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а
он прямехонько
им под ноги так и пал! Уж нарочно,
что ль,
он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а
он вскричал —
они пуще…
вот и беда.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на
нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так
он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы
его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, —
вот моя и ночь!.. Так
чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
— Ничего, ничего! — кричал
он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал,
что ему гораздо лучше,
что он совершенно здоров! Воды! Ну,
вот уж
он и приходит в себя, ну,
вот и очнулся!..
И, схватив за руку Дунечку так,
что чуть не вывернул ей руки,
он пригнул ее посмотреть на то,
что «
вот уж
он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью;
они уже слышали от Настасьи,
чем был для
их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала
его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Слушайте,
вот что я сделаю: теперь у
него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому
что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет…
—
Вот вы… вы… меня понимаете, потому
что вы — ангел! — в восторге вскричал Разумихин. — Идем! Настасья! Мигом наверх, и сиди там при
нем, с огнем; я через четверть часа приду…
— Так
вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще…
он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать:
что он любит и
что не любит? Всегда ли
он такой раздражительный? Какие у
него желания и, так сказать, мечты, если можно?
Что именно теперь имеет на
него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я
его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал…
Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул
он на Разумихина, — нравится
он тебе, Дуня? — спросил
он ее и вдруг, неизвестно
чему, рассмеялся.
—
Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает, зачем мы об этом говорим! И к
чему расспрашивать? — прибавил
он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
—
Вот что, Дуня, — начал
он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить,
что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Да
вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером и
что он уйдет… коли ты придешь. Так как же ты… будешь?
— А
вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты
его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб
он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю,
что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не помешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать…
Вот что, — обратился
он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого… Как
его!.. Порфирия Петровича?
«Вона! Эк ведь расползлась у
них эта мысль! Ведь
вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад,
что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у
них у всех!..»
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время,
вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну,
он слушал… и как узнал,
что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал
он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо,
что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит,
вот что нехорошо!..»
— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь?
Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает,
что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился
он со вздрагивающими губами к Порфирию, —
что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
—
Вот и соврал! — крикнул Порфирий Петрович.
Он, видимо, оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина,
чем еще более поджигал
его.
— И сам знаю,
что много, да ты
вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда,
что ль,
его на это понудила?