Неточные совпадения
«Да! она
не простит и
не может простить. И всего ужаснее то,
что виной всему я, — виной я, а
не виноват. В этом-то вся драма, —
думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину.
Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того,
что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит»,
подумал он.
Левин
не был постыдный «ты», но Облонский с своим тактом почувствовал,
что Левин
думает,
что он пред подчиненными может
не желать выказать свою близость с ним и потому поторопился увести его в кабинет.
Или… он
не мог
думать о том,
что с ним будет, если ему откажут.
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том,
что говорит. Мысль о том,
что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего
не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Славный, милый»,
подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю,
что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…»
думала она.
Всю дорогу приятели молчали. Левин
думал о том,
что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя,
что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел,
что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком,
не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Нет, без шуток,
что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках, и есть хочется. И
не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я
не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.
— Но ты
не ошибаешься? Ты знаешь, о
чем мы говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами в своего собеседника. — Ты
думаешь,
что это возможно?
— Я тебе говорю, чтò я
думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то,
что думаю, а то,
что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но
что каждый
думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать в этих случаях.
«Хорошо,
что он так непривлекателен,
что Кити
не влюбилась в него»,
думала мать.
«Нет, неправду
не может она сказать с этими глазами»,
подумала мать, улыбаясь на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то,
что происходит теперь в ее душе.
В половине восьмого, только
что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь
не выходил. «Так и есть»,
подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
«Боже мой, неужели это я сама должна сказать ему? —
подумала она. — Ну
что я скажу ему? Неужели я скажу ему,
что я его
не люблю? Это будет неправда.
Что ж я скажу ему? Скажу,
что люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
«Что-то с ним особенное, —
подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он
не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же
думает жениться, как я?… Ох!
не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого,
что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно,
что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций,
что нынче яснее,
чем когда-нибудь, она сказала мне,
что любит.
— Вот как!… Я
думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его
не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у тебя
не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
«Да наконец Анна ни в
чем не виновата, —
думала Долли.
Ты
не поверишь, но я до сих пор
думала,
что я одна женщина, которую он знал.
—
Что делать,
подумай, Анна, помоги. Я всё передумала и ничего
не вижу.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то,
что не раз
думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада,
что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Я
думаю,
что нельзя будет
не ехать. Вот это возьми, — сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца.
Кити покраснела. Она
думала,
что она одна поняла, зачем он приезжал и отчего
не вошел. «Он был у нас, —
думала она, — и
не застал и
подумал, я здесь; но
не вошел, оттого
что думал — поздно, и Анна здесь».
«За
что она недовольна им?»
подумала Кити, заметив,
что Анна умышленно
не ответила на поклон Вронского.
Он был совсем
не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то,
что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он
думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— Да ты
думаешь, она ничего
не понимает? — сказал Николай. — Она всё это понимает лучше всех нас. Правда,
что есть в ней что-то хорошее, милое?
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только,
что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей,
что она никогда
не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Что из этого всего выйдет, он
не знал и даже
не думал.
Он находил это естественным, потому
что делал это каждый день и при этом ничего
не чувствовал и
не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал
не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
— Полно, Кити. Неужели ты
думаешь,
что я могу
не знать? Я всё знаю. И поверь мне, это так ничтожно… Мы все прошли через это.
—
Что,
что ты хочешь мне дать почувствовать,
что? — говорила Кити быстро. — То,
что я была влюблена в человека, который меня знать
не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая
думает,
что…
что…
что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Третий круг наконец, где она имела связи, был собственно свет, — свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы
не спуститься до полусвета, который члены этого круга
думали,
что презирали, но с которым вкусы у него были
не только сходные, но одни и те же.
Первое время Анна искренно верила,
что она недовольна им за то,
что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она
думала встретить его, a его
не было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла,
что она обманывала себя,
что это преследование
не только
не неприятно ей, но
что оно составляет весь интерес ее жизни.
— Я часто
думаю,
что мужчины
не понимают того,
что неблагородно, а всегда говорят об этом, — сказала Анна,
не отвечая ему. — Я давно хотела сказать вам, — прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола с альбомами.
— Разве вы
не знаете,
что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я
не знаю и
не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я
не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я
не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно
не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
«И ужаснее всего то, —
думал он, —
что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но
что ж делать? Я
не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и
не имеют силы взглянуть им в лицо».
На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она
подумала: «любит? Разве он может любить? Если б он
не слыхал,
что бывает любовь, он никогда и
не употреблял бы этого слова. Он и
не знает,
что такое любовь».
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю
не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь,
что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу
подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Она говорила себе: «Нет, теперь я
не могу об этом
думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда
не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том,
что она сделала, и
что с ней будет, и
что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Левин чувствовал себя столь твердым и спокойным,
что никакой ответ, он
думал,
не мог бы взволновать его. Но он никак
не ожидал того,
что отвечал Степан Аркадьич.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, —
подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные,
что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего
не понимает».
«Знает он или
не знает,
что я делал предложение? —
подумал Левин, глядя на него. — Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в его лице», и, чувствуя,
что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
Он
думал о том,
что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое,
что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то,
что он
не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось,
что нужно переговорить. Вронский знал,
что это всё о том же. «
Что им за делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Они и понятия
не имеют о том,
что такое счастье, они
не знают,
что без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни»,
думал он.
Он
не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому,
что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома и одну, так как он знал,
что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод,
не переезжал из Петербурга.