Неточные совпадения
— Да, доложи. И
вот возьми телеграмму, передай,
что они скажут.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А
вот что: если ты хочешь
их видеть,
они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
—
Вот это всегда так! — перебил
его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только,
что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из
них свободу, а мы
вот только смеемся.
— Я жалею,
что сказал тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где
он живет, и послал
ему вексель
его Трубину, по которому я заплатил.
Вот что он мне ответил.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на
его лице. «Да, — думал
он, —
вот это жизнь,
вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать,
что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь
вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала
его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с
ним не может быть неловко.
Вот он, сказала она себе, увидав всю
его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула
ему в лицо, как бы умоляя
его о пощаде, и подала руку.
— Да,
вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а
он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А
вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я
его не знаю, — прибавил
он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— А эта женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно
что моя жена, всё равно. Так
вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь,
что ты унизишься, так
вот Бог, а
вот порог.
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь.
Ему, видимо, трудно было сообразить,
что сказать и сделать. —
Вот видишь ли… —
Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная артель….
— Сергей Иваныч? А
вот к
чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, —
вот к
чему… Да
что говорить? Только одно… Для
чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал
он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
— Ну, хорошо, хорошо!… Да
что ж ужин? А,
вот и
он, — проговорил
он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил
он сердито и тотчас же взял водку, налил рюмку и жадно выпил. — Выпей, хочешь? — обратился
он к брату, тотчас же повеселев.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал
он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь
вот, кажется,
что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. —
Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
—
Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился
он к жене садясь. — А ты
вот что, Катя, — прибавил
он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но дело в том,
что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая.
Что же ей делать, если все влюблены в нее и как тени ходят за ней?
— Я
вот что намерен сказать, — продолжал
он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили,
что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше.
Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то
что удовольствие, а венец и признак удовольствия.
Вот это жизнь! Как хорошо!
Вот бы как я желал жить!
—
Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад,
что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти,
что не
ему удалось убить этого вальдшнепа.
—
Вот отлично! Общий! — вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да, о
чем это неприятно было? — вспоминал
он. — Да, больна Кити…
Что ж делать, очень жаль», думал
он.
—
Вот вы хоть похва̀лите, — сказала Агафья Михайловна, — а Константин Дмитрич,
что ему ни подай, хоть хлеба корку, — поел и пошел.
—
Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И
он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в узких рейтузах. —
Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
— Где
они?
Вот в
чем вопрос! — проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.
Она думала теперь именно, когда
он застал ее,
вот о
чем: она думала, почему для других, для Бетси, например (она знала ее скрытую для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а для нее так мучительно?
— А
вот что, — сказал доктор, махая через голову Слюдина своему кучеру, чтоб
он подавал.
—
Вот что, — сказал доктор, взяв в свои белые руки палец лайковой перчатки и натянув
его.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «
Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к
ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет.
«Одно честолюбие, одно желание успеть —
вот всё,
что есть в
его душе, — думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, всё это — только орудия для того, чтоб успеть».
«Да
вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович.
Он хотел не смотреть на нее, но взгляд
его невольно притягивался к ней.
Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того,
что так ясно было на
нем написано, и против воли своей с ужасом читал на
нем то,
чего он не хотел знать.
—
Вот к
чему! — горячась заговорил
он.
Гриша плакал, говоря,
что и Николинька свистал, но
что вот его не наказали и
что он не от пирога плачет, —
ему всё равно, — но о том,
что с
ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце,
что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
— Ну,
вот и
он! — вскрикнул полковой командир. — А мне сказал Яшвин,
что ты в своем мрачном духе.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но ты
его сделал не так, как надо.
— Ах, мне всё равно! — сказала она. Губы ее задрожали. И
ему показалось,
что глаза ее со странною злобой смотрели на
него из-под вуаля. — Так я говорю,
что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом; но
вот что он пишет мне. Прочти. — Она опять остановилась.
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали
его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей.
Вот всё,
что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
— Я пожалуюсь? Да ни за
что в свете! Разговоры такие пойдут,
что и не рад жалобе!
Вот на заводе — взяли задатки, ушли.
Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет
его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
— Меня очень занимает
вот что, — сказал Левин. —
Он прав,
что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,
что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
— Но я всё-таки не знаю,
что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития,
что, очевидно,
он должен противодействовать всему,
что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому,
что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, —
вот и всё.
― Ты встретил
его? ― спросила она, когда
они сели у стола под лампой. ―
Вот тебе наказание за то,
что опоздал.
Сколько раз
он говорил себе,
что ее любовь была счастье; и
вот она любила
его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и
он был гораздо дальше от счастья,
чем когда
он поехал за ней из Москвы.
―
Вот так,
вот это лучше, ― говорила она, пожимая сильным движением
его руку. ―
Вот одно, одно,
что нам осталось.
— А
вот что мы сделаем завтра. Долли, зови
его обедать! Позовем Кознышева и Песцова, чтоб
его угостить московскою интеллигенцией.
— Ну
вот видишь ли,
что ты врешь, и
он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему
его, и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. — Ну, я очень рад,
что застал тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
— Она презрела свои обязанности и изменила своему мужу.
Вот что она сделала, — сказал
он.
— Я думал, вы к фортепьянам идете? — сказал
он, подходя к ней. —
Вот чего мне недостает в деревне: музыки.
—
Вот, сказал
он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили:«когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это,
что никогда, или тогда?» Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но
он посмотрел на нее с таким видом,
что жизнь
его зависит от того, поймет ли она эти слова.
— Я не переставая думаю о том же. И
вот что я начал писать, полагая,
что я лучше скажу письменно и
что мое присутствие раздражает ее, — сказал
он, подавая письмо.
— Ведь
вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому
что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина
его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.